она была согласна, согласна! Тем более что революционная теория была проста, 
доступна и
почти уже растворилась в крови.
«Или ты служишь великому делу, отметая сомнения и презирая собственные 
неуклюжие
представления о несправедливости, либо тебя отбрасывает на обочину истории 
мозолистая
рука пролетариата».
Да, и ты подавляешь в себе ничтожный протест против якобы примитивного этого
положения. Да, и ты не позволяешь никому судить иначе, и всякого, кто решается 
на это, ты
лишаешь своего вчерашнего обожания, резко и неотвратимо, и жестко. Это было как 
теорема,
и опровергать ее казалось безумием. «Или — или».
Пока мучительно решаются эти проблемы, отчего (я тому свидетель) тускнеют лица,
сужаются глаза как бы в предчувствии скорого грома, исчезает житейская 
вальяжность и
горькая речь становится жестче. Так вот, пока это происходит, Ванванч доживает 
последние
евпаторийские дни. Он загорел и окреп. Он даже вмешался однажды в очередную 
схватку меж
тетей Сильвией и Люлюшкой. Так, опять изDза какогоDто пустяка. Кажется, Люлюшка,

задумавшись, сложила губы неподобающим образом и выглядела на взгляд матери 
какDто там
не очень благообразно, и Сильвия крикнула дочери: «Подбери губы!» — «Ну что я 
такого
сделала?!» — заплакала Люлюшка. «А ты не делай так! — снова крикнула мать, но 
уже
56
сдержаннее. — Не делай!.. Сколько я тебе
говорю!.. Похожа на идиотку!..» — «Не надо!.. —
визгливо вмешался Ванванч. — Что ты ее
мучаешь?!.» И тут тетя Сильвия внезапно
рассмеялась и принялась целовать уклоняющегося
от ее губ мальчика, и Люлюшка рассмеялась,
разинув свой большой рот и утирая слезы.
«Конечно, я поступила нехорошо, — сказала тетя
Сильвия, — но знаешь, баликDджан, Люлюшка
так отвратительно выглядит при этом, что я
страдаю... Представляешь, что подумают люди,
когда это увидят?..» И она поцеловала Люлю. Уже
задолго до отъезда Ванванч начал настраиваться
на московское житье, и угасшие было образы
далекого города засверкали вновь, а
евпаторийские просторы стали казаться
нарисованными. Он увидит маму и Жоржетту. Ту
самую счастливую Жоржетту, которая стала
пионеркой и с пионерской гордостью отказалась
ехать к капиталистам! Он завидовал ей и любил
ее еще сильнее. И тут какDто внезапно,
необъяснимо, почемуDто, он представил себе
Жоржетту, эту гордую коммунальную нимфу, почти сестричку, босой, с грязными 
коленками и
измазанными, давно не мытыми щеками, в рваном платьице... Она протягивала к 
нему худую
ручку и так шевелила высунутым кончиком языка, словно требовала, чтобы он отдал 
ей свои
ванильные кружочки с вишневым мороженым! И это, видимо, передалось окружающим, 
потому
что тетя Сильвия, тоже непонятно почему, шепнула Люлюшке: «Я не могу забыть эту 
голодную
девочку, помнишь?.. Мне так стыдно, что я не купила ей это проклятое мороженое..
.» — «Ага!
— сказала Люлюшка, шлепая губами. — Ага, я же тебе говорила! Я же тебя 
упрашивала...»
Наконец, Ваграм Петрович усадил их в татарскую пролетку. Они долго целовались...

И вот они добрались до Тифлиса. Я уже плохо помню дорогу из Тифлиса в Москву. 
Помню,
что Ванванча сопровождала младшая мамина сестра, Сиро. Ей был двадцать один год.
 Она
ехала в Москву поступать в техникум и учиться на чертежницу. В поезде вокруг 
нее непрерывно
крутились возбужденные мужчины. В Тифлисе оставили тяжелобольного дедушку 
Степана.
Тогда он был почти уже при смерти, но Ванванча не посвящали в горькие семейные 
тайны.
Впереди была Москва, и Арбат, и Жоржетта... Он представлял, как, наконец, 
встретится с