пену,
и в руке его — большое яблоко. Он собирается откусить от него, но чумазая 
девочка
выхватывает яблоко и вонзает в него острые зубки. Ванванч садится в постели и 
плачет. «Вай,
коранам ес!..» — приговаривает тетя Сильвия. Люлюшка хмыкает. «Почему же ты 
плакал?
— удивляется утром Ваграм Петрович. — Ты же октябренок!»
Утро развеивает печали, и каждый новый день укрепляет дух, и белая кожа 
Ванванча
бронзовеет, и дни идут один за другим. Но теперь уже почти ежедневно 
вспоминается эта
странная пара, эта сопливая девочка и ее мать почемуDто в грязном пальто с 
одутловатым лицом
и пустыми глазами. «Дура, дура! — говорит Ванванч. — Жадная дура!..» — 
«Почему?» —
удивляется Люлю. «Потому что не купила своей дочке мороженого». — «Кукушка, она 
бедная,
— говорит Люлю, — у нее нет денег». Он уже догадывается, догадывается, но это 
еще какойD
то неведомый мотив среди других привычных бесхитростных звуков, окружающих его. 
И нет
утешения. И даже такое могучее, как недавнее «кулак», «грабитель», «враг», 
«кровосос», —
все это уныло меркнет и перестает утешать, и не вяжется с голодными глазами и
причмокивающим ртом. И даже вчерашний Мартьян с его рыжей бородкой не вызывает 
былого
протеста.
...Покуда блистали евпаторийские праздники, в окружающем мире совершались 
перемены
— резкие, а иногда и болезненные, за которыми евпаторийцам было не уследить. 
Тут я имею в
виду даже не Ванванча или Люлюшку, но взрослых, которые развлекались, 
зажмурившись и
отмахиваясь от всех печальных и горьких перемен, слухи о которых к ним всеDтаки 
прорывались.
Покусывая пухлые сочные губы и обольстительно улыбаясь нужным людям, Сильвия не
верила никому, кроме, пожалуй, беспомощных в этом мире Степана и Марии. И уж, 
конечно,
не верила столь любимой, обезумевшей Ашхен, лихорадочно сооружающей со всеми 
вместе
подозрительное всеобщее благополучие, от которого веяло холодом, не верила и 
благородному
улыбчивому Шалико, в глазах которого она замечала время от времени опасное 
посверкивание.
Мнимое благополучие двадцатых годов, давно растаявшее, омрачилось к тому же 
ссылкой
Миши и Коли как троцкистов и буржуазных уклонистов. Сильвия знала, что это 
благополучие
ненадежно и временно, потому и приобретала, как могла, всякие антикварные 
штучки. О, ее
интуиция была на высоте все эти годы, и это было такое богатство рядом с 
пустыми
обольщениями окружающих. Правда, и Вартан, и Ваграм Петрович, и пианистка Люся
понимали ее с полуслова и разделяли ее скепсис. Постоянное единоборство между 
«быть» и
«слыть» не исказило ее прекрасных черт. Она твердо знала, кем ей следует быть в 
мире,
построенном суетливыми большевистскими усилиями ее любимых дурачков, Ашхен и 
Шалико,
и кем ей надлежит слыть, чтобы, чего доброго, не треснуло и не разрушилось ее 
призрачное
благополучие. И Ваграм Петрович, с восхищением взирающий на Сильвию, пригласив 
какDто
директора санатория, представил ему ее как близкую родственницу видного 
грузинского
коммуниста, секретаря тбилисского горкома партии! «А это его сын», — сказал 
Ваграм
Петрович и погладил Ванванча по головке. И директор погладил Ванванча по 
головке. Взрослые
пили сухое вино, ели охлажденную дыню. «А его мама работает в московском 
горкоме партии,
— сказала Сильвия как бы между прочим, — это моя родная сестра...» — «О! — 
сказал
директор. — Замечательно!..»
«Почему, — кипело в Сильвии, — почему вы с таким энтузиазмом делаете мою жизнь
невыносимой?!. Кто вам позволил?.. Где магазин мадам Геворкян, в котором я 
покупала
кузнецовский фарфор?.. Где?.. Теперь мадам Геворкян существует почти на 
подаяние, а в ее