нянечка в белом халате принесет им обед и, оставив судки, удалится... Потом, 
пообедав, они
улягутся в постели и наступит мертвый час, и тетя Сильвия усядется с книгой в 
плетеное кресло,
выставленное на пляж под самое распахнутое окно, так что будет слышно, как 
журчит слабая
волна и как шуршат страницы книги, и как, похрустывая по песочку, возникнет на 
минуточку
Ваграм Петрович и скажет шепотом: «А надо было бы купить ей мороженое...», а 
тетя Сильвия
скажет: «Я растерялась...», и дальше — уже затухающие, вялые слова, чтоDто о 
голоде на
Украине...
Он спал, просыпался. Солнце скатывалось в море. На прощание оно щекотало лицо.
Люлюшка уже тоже сидела под окном в плетеном кресле с вышиванием. Ножки кресла 
утопали
в песке. Он было предложил ей поиграть в красных и белых, но она поморщилась. 
Он раскрыл
своего читаного СетонаDТомпсона и уткнулся в изображение Виннипегского Волка. 
Волк
смотрел на него, не отворачиваясь. Его бурая с подпалинами морда тянулась с 
листа и касалась
плеча Ванванча. Два желтоDзеленых громадных глаза следили за каждым его 
движением. ЧтоD
то было в них знакомое: настороженность и тоска, недоумение и одиночество, и 
давняя затаенная
обида... Вдруг вспомнилась нынешняя утренняя девочка и ее два остановившихся 
зрачка, и то,
как она шевелила кончиком языка, будто уже дотянулась до ледяного вишневого 
чужого
лакомства.
В восемь лет не осознают перемен в собственной душе. Лишь становятся прозрачнее
силуэты еще совсем недавно любимого, привычного... Хотя небо все то же, и 
зелень, и лица
близких... И Ванванч пока не задумывается, не пытается понять, что же это такое 
прицепилось
к нему? Он все тот же, не правда ли? А это худенькое существо с плохо вымытыми 
впалыми
щечками и с глазами голодной собаки — это существо как бы случайное, как бы 
временное...
но оно и вчера, и сегодня, и даже сейчас, и теперь уже всегда, и Ванванч не мог,
 думая о нем,
предаваться беззаботному смеху.
...Так тянутся эти счастливые благословенные дни у моря, и приходят к тете 
Сильвии и
Ваграму Петровичу красивые благополучные гости, и среди них даже Любовь Орлова, 
еще не
знаменитая, но красивая, декламирующая, поющая, гладящая Ванванча по головке, 
когда он,
распоясавшись от внимания к нему, позволяет себе корчить уморительные рожи на 
радость
гостям, или вдвоем с Люлюшкой поет дурным голосом дуэт Татьяны и Онегина... «Ах,
 ах!» —
восклицают гости. «Его папа большой коммунист, — говорит Ваграм Петрович, — и 
мама
тоже». Но хоть Ванванч и слышит это с гордостью и веселится в своей полосатой 
маечке и
соломенной шляпке, силуэт маленького голодного существа — уже маячит в сознании,
 вызывая
еще неведомые печали.
Тетя Сильвия при гостях не смеет кричать на Люлюшку. Ваграм Петрович 
посмеивается
и пританцовывает, не снимая белоснежного докторского халата. В большой 
мороженице крутят
по очереди домашнее мороженое, и все едят, причмокивая.
Любовь Орлова поет: «Я встретил вас...» «Я встретил вас, и все такое...» — 
подхватывает
Ваграм Петрович. «Пусть Кукушка прочитает свое стихотворение, — говорит тетя 
Сильвия,
— вы знаете, он придумал стихотворение!..» Ванванч стесняется, но ему очень 
хочется. «Читай,
Кукушка», — требует Люлю. Он вдохновенно читает случайно родившиеся строчки: 
«Пушки
стреляли, бомбы взрывались...» — «НуDну», — требуют гости. «Красные смело на 
белых
бросались...» — «Ну?» — «И все», — говорит Ванванч. «Гениально!» — 
провозглашает
Ваграм Петрович. Все хлопают.
54
Под утро ему снится сон, будто он сидит на краю пляжа, погрузив ножки в морскую