папу, но старее и, конечно, не такой главный: он простой бухгалтер, хотя до 
Ванванча долетают
смутные толки о его былом офицерстве. Однако Ванванч пока не улавливает сути. 
Это года
через три он ахнет, узнав, что дядя Саша был белым офицером, года через три, а 
пока перед
ним — доброе, улыбающееся, немного усталое дядино лицо, и дядя поминутно 
утирает лоб
скомканным платком, потому что с утра разливается душный, тягучий, 
обременительный
июньский зной.
Они едут на извозчике, пока не оказываются перед черным бортом громадного 
парохода
с непонятным названием «Франц Меринг». То есть Ванванчу кажется громадной эта 
отжившая
свое, старомодная паровая посудина, курсирующая меж Батумом и Крымом, коптящая
тропическое небо и время от времени оглашающая окрестности хриплым старческим 
ревом.
Дядя Саша хватает чемоданы. Руки напрягаются. Лоб в поту. Но на лице улыбка, и 
он чтоDто
еще выкрикивает на ходу, чтоDто, видимо, смешное, потому что Сильвия смеется и 
Люлю тоже.
Она в корсете, и потому подбородок ее надменно задран, тонкие стройные ножки 
аккуратно
ступают по деревянному причалу. Почему они смеются, Ванванч не понимает — он 
вдыхает
запахи моря и дегтя и очень волнуется, еще не веря, что взойдет на эту 
громадину. «Быстрее!
Быстрее!» — задыхается дядя Саша, и они начинают взбираться по трапу. «Очень 
похоже, как
карабкались на борт тогда, — кричит он, задыхаясь, — тогда, — говорит он, — вот 
с этого
самого причала, представляешь?» — говорит он. «А почему же ты сам не уехал? — 
строго
спрашивает Сильвия. — Почему?..» — «Ах, Сильвия, — говорит дядя Саша и внезапно
останавливается и ставит чемоданы, — ах, Сильвия...» — и вдруг начинает 
смеяться,
задыхается и смеется. «Ах, Сильвия!..» — «Скорей, скорей!» — кричит Ванванч. 
«Скорей!»
— кричит Люлю, и Саша вновь подхватывает чемоданы. Шея его напрягается, 
ступеньки под
ногами раскачиваются и скрипят.
50
Ночью Ванванч просыпается в тесной полутемной каюте и слышит, как гдеDто в 
глубине
парохода глухо рокочет машина и доносится плеск волн. Душно. Незнакомые запахи 
и звуки
окружают его.
Утром, позавтракав домашней снедью, они идут за Сильвией на палубу, «на свежий
воздух». Дядя Саша уже забыт гдеDто там, на батумском причале. «Сегодня мы 
приедем в Ялту»,
— говорит Сильвия. «А кто же понесет наши чемоданы?» — лениво и без интереса 
спрашивает
Люлюшка, хоть ей все известно наперед. «Придет Баграм Петрович. Он будет нас 
встречать,
— говорит Сильвия, — ты разве не знаешь?» У Люлюшки бледное лицо. «Такой жуткий 
воздух,
что невозможно дышать», — говорит она. «Господи, на кого ты похожа! — 
огорчается Сильвия.
— Не торопись, я кому сказала!» — «Ну что я сделала? Что?!» — сердится Люлю. — 
Видишь,
как я иду осторожно?..» Ванванч привык к этой войне. Он знает, что тетя Сильвия 
любит
Люлюшку. В минуты благорасположения и мира она говорит о своей любви, и при 
этом ее
большие пронзительные глаза переполняются слезами. «Почему ты все время на меня 
орешь?»
— спрашивает Люлю в минуты любви. «Это от отчаяния, — объясняет мать, — сердце 
болит,
понимаешь?» — говорит она и гладит, гладит дочь по головке. И нужно, наверное, 
прожить
целую жизнь, чтобы осмыслить поDнастоящему цену этого прикосновения.
И вот они, наконец, выбираются на палубу, и Ванванч видит всюду — у стен и на
деревянном полу — множество людей. Что они делают? Некоторые, прямо на полу 
расстелив
газеты и тряпки, завтракают. Ванванч видит нарезанный хлеб, и это его восхищает.
 И ломтики
сыра, и зелень, и колечки огурцов. Они едят, но их сосредоточенность и 
помятость никак не
вяжутся с синим бескрайним морем и синим счастливым небом, и веселым