Застолье было недолгим и скоро забылось, хотя через много лет вспомнилось снова.

Через год непредсказуемая партийная судьба вернула Ашхен в Москву, и Ванванч 
снова
утвердился в арбатской квартире на радость Жоржетте и Насте. А Сильвия металась 
с
Лермонтовской на Грибоедовскую, чтобы подкормить Шалико или посплетничать с ним
уединенно о том о сем и попытаться понять, наконец, суть этой чужой ей ситуации,
 от которой
она все больше и больше зависела. «Вот ты сидишь там на своем партийном холме, 
а я тут
47
верчусь, — говорила она ему,— ты знаешь, что люди говорят? Они говорят, что так 
жить
невозможно, понимаешь?» — «Откуда люди могут знать, как нужно жить? — спрашивал 
он
устало. — Они не могут знать...» — «Ну, конечно, это вы все знаете», — смеялась 
Сильвия.
«Мы не знаем, но Маркс все знал», — парировал Шалико. «А голод на Украине? —
спрашивала она зловещим шепотом. — Это ваш Маркс так хотел?» — «Понимаешь, —
говорил он, — когда дитя растет, у него — то ангина, то скарлатина, то коклюш, 
понимаешь?
Это неизбежно. Потом все устроится. Мы не можем быть тряпками, понимаешь?»
Вот так и докатились до тридцать второго года, и, вдыхая сладострастными 
ноздрями
неустойчивый запах мнимого благополучия и морщась от еще более дурных 
предчувствий,
Сильвия не переставала дрожать за судьбу своей безумной партийной сестры и ее 
не менее
безумного мужа, и за судьбу своей семьи, и за свою собственную. Вартан трудился 
продавцом
в магазине; он, поверженный, был все так же добр и весел, и слегка выцветшая 
синяя шелковая
косоворотка поDпрежнему была ему к лицу. Сильвия умела падать, но при этом на 
заранее
расстеленную соломку, и отчаяние не сгибало ее. Она, расточая свои чары, 
устроила Вартана
старшим экономистом в торговое управление. «Пока они кормят голодранцев своими 
дурацкими
лозунгами, — думала она, имея в виду большевиков, — надо жить и жить...»
...Вот она и живет, и диктует учтивому Вартану, куда пойти, кому что сказать, 
что достать
и куда отнести, и как распорядиться своим умением, обаянием, ловкостью. И 
пытается вот уже
почти восемь лет вытянуть, освободить свою дочь из корсета — из этих скорбных 
рыцарских
доспехов. И трепещет над внезапно постаревшим отцом.
А тут еще голубоглазый рыжеволосый Рафик, так и не совладавший со школой,
пристрастившийся к шоферскому ремеслу, и в свои двадцать четыре года кто он 
теперь?
Обыкновенный шоферюга тифлисского разлива, обожающий долгие тифлисские застолья,

добрый, легко воспламеняющийся и чудовищно дремучий. Мало ли что большого 
начальника
возит! Подумаешь... «Он, например, думает, — говорит удрученная Сильвия Вартану,
 — что
Африка — это деревня гдеDто в России! Представляешь?» — «Пусть, — смеется 
Вартан, —
пусть он так думает... Ему так хочется... Он добрый парень...» Рафик любит 
грудастых девиц
и обязательно попроще — иначе ему трудно с ними объясняться. Вартан и Сильвия 
взяли его
в оперу. После этого он долго смеялся и спрашивал изумленно: «Ваа, ты куда меня 
повела? Я
что, фраер? Вааа, ну что ты будешь делать! Я спал там, ты понимаешь?» Вартан 
смеялся, а
Сильвия сказала жестко: «С тобой все ясно, Рафик». «Что ясно? Что ясно?» — не 
понял он.
«Ну ладно, ладно, — сказала она, презирая, — иди к своим девкам...» Он хотел 
сказать ей, что
сам презирает их фиглиDмигли... подумаешь, аристократы паршивые... да лучше бы 
я выпил
саперави с друзьями... Но он не знал, как сказать все это, да с Сильвией и не 
поспоришь: она
как мильтон в юбке.
А Ванванч любил дядю Рафика. Рафик катает Ванванча в машине. Они едут по 
Тифлису,
по булыжнику, по лужам. Останавливаются в какомDнибудь загадочном месте, и 
изDза угла
появляется внезапно пышная краснощекая хохотунья и плюхается на сиденье рядом с