пальцем. — Хороши мы будем, дорогая...» — «Ээээ, — говорит Сильвия, — 
абсолютные
дураки!» — «Разве они дураки? — думает Ванванч. — Они же революционеры!» И 
спрашивает
у Люлю с восхищением: «У тебя что, горб?» — «Да, — говорит Люлю, — 
представляешь?»
— «И тебе нельзя взобраться на дерево?» — «Можно, — шепчет Люлю, — только 
тайком».
— «А Жоржетта уже пионерка, — говорит Ванванч с грустью обделенного, — помнишь
Жоржетту?» — «Подумаешь, — утешает Люлю, — и ты скоро будешь». Потом она 
указывает
на черный рояль и спрашивает: «А помнишь Иветту?» — и посмеивается.
И тут он вспоминает Иветту. Два года назад эту шестилетнюю девочку привели сюда 
же в
гости, и Ванванчу показалось, что если она уйдет — жизнь кончится. А она была с 
ним небрежна,
льнула к своей маме, а он страдал, и едва услышал, что они собрались уходить, 
пролез под
рояль, зажмурился и крикнул: «Паффф!» — «Что случилось, Кукушка?» — спросила 
тетя
41
Сильвия. «Я застрелился», — сказал Ванванч слабым голосом. «Почему? Что такое?» 
—
крикнула Сильвия. «Потому что Иветта уходит», — прошептал он. «Вай!» — 
воскликнула
она. Мама Иветты расхохоталась. Иветта расплакалась. Люлюшка сказала жестко: 
«Нечего
смеяться, нечего... Это трагедия!»
Теперь он вспоминает эту девочку без учащенного сердцебиения, эту девочку, 
бывшую
когдаDто в те давние смутные времена, в другой неправдоподобной жизни.
Затем прощание с папой, которому, как обычно, некогда, но не грустное прощание, 
потому
что впереди — игры с Люлю, Евпатория, море... новая жизнь. Он счастлив, что 
встретился с
Люлю: она верная, старшая, любящая, потакающая, снисходительная к его случайным
капризам, но пораженная многолетним недугом и сама нуждающаяся в защите, и 
принимающая
эту защиту, его мужское покровительство, и платящая за это соучастием в его 
фантазиях. И
нужно видеть, как вспыхивает румянец на ее пергаментных щеках, как широко 
распахиваются
ее громадные черные глаза, как напрягается ее худенькое тельце, когда он 
обрушивает на нее
очередную выдумку и обязательно горячим захлебывающимся шепотом: «Давай будем
индейцами!..» — «Давай!» — отзывается она и косится на мать: как бы та не 
разгадала, не
запретила бы. С Люлюшкой хорошо играть, потому что она откликается с охотой на 
каждое
твое движение и не из взрослой снисходительности к маленькому дурачку, а по 
собственной
воспламеняемости. Приезд Ванванча — всегда для нее праздник, всегда 
раскрепощение.
— Посмотри, — говорит ему тетя Сильвия и показывает в окно, — вон папа идет, 
помаши
ему.
— Пусть идет, пусть идет, — отмахивается Ванванч, — мы уже попрощались, — и
подмигивает Люлюшке и шепчет ей: «Ты можешь встать? Можешь?! Ну так вставай же!.
.» —
Мама, я встану? — спрашивает Люлю. — Встань, встань, — говорит Сильвия, — 
только без
резких движений.
Люлю встает. Под платьем у нее корсет. Он высовывается из ворота, упирается в
подбородок и задирает ей голову. Выглядит Люлю высокомерной. «Ух ты!..» — 
восхищается
Ванванч: сестра выше его на голову. На ней голубое короткое платьице, тонкие 
стройные ножки
утопают в шлепанцах. «Опять ты выше меня!» — восклицает Ванванч удрученно. 
«Подумаешь,
— говорит Люлю, — все равно ты будешь выше: ведь я женщина...» — «Ну раз ты 
встала, —
говорит Ванванч, — давай поиграем... Жаль, что с тобой нельзя бороться...» — 
«Конечно
нельзя, моя радость, — говорит тетя Сильвия, — Люлюшка ведь больная...» У Люлю
вытягивается лицо, и нос становится острее. Тетя Сильвия берет две груши и 
протягивает их
детям. Ванванч подхватывает ее с московским вожделением, а Люлю отворачивается.
«Чемузум», — говорит она с гримасой. «Чемузум... арминда... не хочу», — 
торопливо переводит
Ванванч с армянского на грузинский, а затем на русский. И вдруг Сильвия кричит: