«Как ты
смеешь! Это лекарство! Какая ты дрянь! Немедленно возьми!.. Возьми!.. Я тебе 
покажу
чемузум!..» Люлюшка, задрав подбородок, плачет, некрасиво разевая большой рот. 
«Не надо
на нее кричать!» — кричит Ванванч. Тетя Сильвия тоже плачет и говорит Ванванчу 
тихо: «Ну
что мне делать? Она такая глупая: это же лекарство... Ну что мне делать?.. У 
меня нет больше
сил...» — «Ну хорошо, — говорит Люлю, — я съем». И берет грушу.
На фоне затененного окна, за которым — неподвижные тяжелые листья платанов и
акаций, красивый точеный профиль Сильвии напоминает старинный барельеф. 
Короткая
стрижка по моде тридцатых годов. Белая ухоженная кожа. Мягкие покатые плечи. 
Шелковый
халат, ниспадающий подобно тунике. Царская осанка... Римлянка из невозвратных 
веков. Она
покусывает влажные припухшие губы. Они изгибаются, придавая ее лицу в каждый 
миг иное
выражение: то благородную погруженность в глубины бытия и вечности, то вдруг 
хищную
сосредоточенность на какойDнибудь временной житейской корысти, то презрение к 
суетным
соплеменникам, то детскую обиду на мир... Каких мужчин завораживало это лицо! 
Какие титаны
были готовы на подвиги!.. Какие произносились слова!..
В разгар гражданской войны и голода она, перебирая возможные варианты, ткнула
холеным пальцем в грудь своего избранника — не героя, не титана, простого врача,
 немолодого,
42
строгого, верного, надежного. Он понес ее на руках, восхищаясь и благоговея, 
обомлевший
перед ее профилем и завороженный ее многочисленными достоинствами. Вместе с нею 
он
обихаживал и ее отца, и мать, и сестер, и брата. С его помощью она уберегла их 
от военных
мытарств. Он был строг и принципиален. Она — покорна и предупредительна. Она
действительно была ему признательна за его молчаливое бескорыстие, а он считал, 
что все его
успехи — дело ее рук. Она родила ему дочь Луизу и не уставала повторять, что 
гордится его
трудолюбием и целеустремленностью. Она уважала его, но, уважая, втайне 
подозревала, что у
нее иное предназначение. «Какое? Какое?» — спрашивала она сама себя нетерпеливо 
и не
могла ответить.
Однако закончилась гражданская война, в Тифлис вступили большевики. Через 
годDдва
какDто все более или менее устроилось. Конечно, общественный климат стал 
суровее и серый
дым хлынул во все углы, испарились лоск и учтивость — лишь сермяжные обновы да 
дурной
запах, да истошные крики о справедливости, да классовый гнев. Она спрашивала у 
знакомых,
какие главные качества в себе они ценят. Одни называли гордость, другие — 
трудолюбие,
третьи — неподкупность, четвертые — нежность. Когда же спрашивали у нее, она 
неизменно
отвечала: «интуиция» и при этом загадочно кривила полные губы. Ее доктор 
посерел вместе с
климатом. ЧтоDто жалкое и неуверенное начало проявляться в нем, чтоDто 
заурядное.
И вот уже забылась гражданская война, и запах крови стал привычен, и новые 
нравы
поблекли в убогом карнавале свободной торговли, и эти частные магазинчики и 
ресторанчики
успели какDто смягчить горькие и злобные души окружающих соплеменников. Теперь 
уже и
неизвестно, кто радостно расхохотался первым, но ктоDто же был... Жизнь 
стремительно
менялась, и Сильвия уставилась своими глазищами в ее недра, втянула воздух: в 
нем был
сладковатый привкус.
Она начала слегка приходить в себя, даже несмотря на то, что изредка 
появлявшийся
самый старший брат Шалико — Володя разрушал ее робкие надежды. Этот почетный
революционер в своей неизменной фетровой шляпе и с бабочкой усаживался в кресло,
 шляпу
держал на коленях, брезгливо кривился и, всматриваясь голубыми глазами в ее 
напряженное