будто бы и не снимала. Во всяком случае, Ивану Иванычу нынче это так
помнится. Мамины укоризны не обескураживали Акулину Ивановну, но
тихая смущенная улыбка возникала на ее губах, и двигалась няня какDто все
бочком, и мама иногда поглядывала на нее с недоумением.
— Ну, картошина, — говорила Акулина Ивановна Ванванчу, — давай
чайком побалуемся...
Чайный нектар распивался обычно в комнатке Насти. На глаз
Ванванча, Настя была совсем старуха. Когда ее высоченный, худой,
прихрамывающий силуэт возникал в коммунальной кухне, газовая плита
начинала гореть холодным строгим пламенем и на лицах присутствующих
появлялись черты праведности. В эту квартиру фабриканта Каминского на
Арбате она пришла совсем девочкой, но вскоре стала изощренной кухаркой
и своим человеком. То ли семья была либеральная, то ли природные
достоинства Насти возвышали — не знаю.
Жила она в маленькой комнатушке за кухней. Была у нее железная
кровать, столик, полка на стене с вареньями и медом в баночках и икона с
лампадкой в углу. Была она строга, немногословна, но Ванванч разгадал
однажды за тонкими, сжатыми, бледными губами источник доброты,
предназначенный, как ему показалось, только для него одного. Он это знал,
обмениваясь с ней изредка тайными многозначительными сигналами.
И вот они сидят за Настиным столиком все трое и дуют в блюдца. Чай
заваривается душистый и тягучий. И струйка его льется в чашку со звоном,
и Ванванч старается держать блюдце на растопыренных пальцах, и пыхтит,
подражая старухам, и утирает со лба воображаемый пот.
— Ну, картошина, каково пьетсяDто?
Это странное прозвище выплеснулось у Акулины Ивановны после того, как она вдруг
обнаружила, что его нос напоминает маленькую картофелину. «Махонька така 
картошина...
Что за картошина така? Кааартошинка...»
Старухи сидят на табуретках, а Ванванч по традиции на Настиной кровати и 
болтает
ножками. О чем они разговаривают, тихо и обстоятельно, ему непонятно, да и не 
нужно. У него
свои мысли и страсти. Он пока не видит разницы между фабрикантами и рабочими, 
между
кулаками и батраками, между умными и глупыми, но тьма и свет, зима и лето, 
доброта и
жестокосердие распознаются им с безукоризненной точностью, с врожденным детским
профессионализмом.
...Настю нынче понапрасну не тревожат: она хворает, все больше полеживает у 
себя.
Ванванч знает, что Настя больна, иногда украдкой приоткрывает ее дверь и видит: 
вот она
лежит на кровати под большим старым клетчатым платком и подмигивает ему.
— Ну, картошина, гулять пойдем, — Акулина Ивановна помогает ему одеться. Они 
долго
сопят и топчутся в полутемном коридоре коммунальной арбатской квартиры, ибо 
встреча с
январским двором — дело нешуточное, а поэтому — стеганые одежки и шапкиDушанки, 
и
варежки, и шарфик, и валенки, и старые погнутые саночки — Бог весть, с каких 
времен.
Пространство арбатского двора было необозримо и привычно. Вместе со всем, что 
оно
вмещало, со стенами домов, окружавших его, с окнами, с помойкой посередине, с 
тощими
деревцами, с ароматами, с арбатским говорком — все это входило в состав крови и 
не требовало
осмысления. Там располагались глубокие сугробы, в которых приятно было тонуть, 
после чего
мягкие горячие пальцы Акулины Ивановны тщательно и долго извлекали снег изDпод 
воротника,
Ванванч,
1927
8
из валенок. «Ох, фулюганчик, ты что же это снегомDто напихалси? Да что же это 
за баловник
такой?!.» — И это все звучало как поощрение, он это чувствовал и заглядывал в 
ее голубые
лукавые глазки и тут же спешил зарыться снова в новый сугроб или, свалившись с 
саночек,
закувыркаться с горки...
— Ну, картошина, дождешьси... А ОнDто видит все...
— Кто? — спрашивал Ванванч, покуда она вытряхивала из него снег.
— Эвон,— кивала она на низкое зимнее небо,— звон, эвон,— чтобы не произнести
запретное имя.
Конечно, Ванванч ее любил. Больше было некого. Далекий папа казался 
нарисованным
и неправдоподобным. Призрачная мама появлялась на мгновение, изредка, по 
вечерам, если