дворике, — не
надо, дети!..» Она шепчет это и гладит их, словно маленьких, по головкам, глядя 
в сутулые
спины жандармов после очередного ночного обыска, жалея детей, свой дом, 
плачущего
хмельного Степана. А ведь она говорила раньше Володе, а после Мише, Коле, а 
потом — Оле,
а потом — Шалико: «Сирцхвили*... Что скажут люди?..» А они возвращались из 
гимназии,
награжденные за блистательные успехи, и принимались за свое. И не было сил 
остановить эту
таинственную хворь, эту счастливую бунтарскую лихорадку.
Вот только Саша оказывался в стороне от остальных братьев. Пренебрегая 
политическими
их пристрастиями, пил в Поти кахетинское как истинный гвардеец в кругу 
избранников военной
фортуны и пел «Мравалжамиер»** или российские военные песнопения; или, защищая
воинскую честь, стрелялся с обидчиком в глухих потийских закоулках, и снова пил,
 и клялся в
верности престолу!
Никому из простых смертных не дано разглядеть изощренные рисунки грядущего и 
того,
что дорожки, кажущиеся параллельными, сходятся, сходятся, и в скором времени им 
суждено
пересечься — со скрежетом, стенаниями и кровью. Никто не знал этого, равно как 
не знал и
того, кто омоет ноги в роковом потоке и — почему.
Как будто жизнь была пространством, просматриваемым из окна. За углом таилась
неизвестность. Она была главным будущим, которое они создавали, не покладая рук,
 так же,
как и мы его создаем — не по распоряжению начальства, а по своей фантастической 
природе,
по своему муравьиному вдохновению, по своей пчелиной неукротимости. Какая 
слепая
программа заложена в нас с рождения?.. И нет нам отдыха...
2
Много лет спустя, а точнее уже в двадцать четвертом году, возник внук Степана 
Окуджава
— по официальным документам Отар, по самоощущению Иван Иваныч, в быту же по
малолетству бывший просто Ванванчем.
Вам придется несколько напрячься, чтобы осознать все это, но поверьте, что тут 
нет плодов
моей злокозненной прихоти. Все гораздо сложнее и вместе с тем проще, в чем вы 
со временем
сами убедитесь, и, натурально, почувствуете облегчение.
У пятилетнего Ванванча была няня Акулина Ивановна, откудаDто с Тамбовщины. 
Добрая,
толстенькая, круглолицая, голубые глазки со слезой, множество скорбных морщинок 
в
невероятном сочетании с добросердечием, с тихими медовыми интонациями: «Отарик, 
Отарик,
малышечка моя... Да что же это ты, малышечка, расшалилси?.. Ай не стыдно? 
Стыдно? Вот и
славно, цветочек... А БоженькаDто все видит и думает: что ж это цветочек наш 
расшалилси?..
Во как...»
«Боженька, Боженька», он так и пробубнил, заигравшись, в присутствии мамы. «Это
что еще за Боженька?» — И черные брови ее взлетели, и в карих мягких глазах 
промелькнул
взаправдашний гнев, и двадцатишестилетняя большевичка, стараясь быть понятой, 
объяснила
Акулине Ивановне ошибочность ее представлений о мире, в котором уже свершилась
революция и нельзя, нельзя, даже преступно, воспитывать новое поколение с 
помощью старых,
отвергнутых, основанных на невежестве понятий. И Акулина Ивановна кивала, 
вглядывалась
в маму голубыми участливыми глазками, а сердце ее разрывалось от жалости к этой 
молодой,
строгой, несчастной, заблудшей, крещеной армянке.
* Стыдно (груз.).
** «Многия лета», грузинская заздравная песня.
7
Молилась Акулина Ивановна не размашисто, не истово, не показно, а почти про 
себя,
гдеDнибудь в укромном уголке, щадя, наверное, несуразных безбожников, молодых и 
непутевых,
но тоже сердечных и щедрых, и за них, быть может, просила, чтобы ее деревенский 
Бог оборотил
свой лик и к ним, несмотря ни на что. Белый платок с поблекшим розовым 
орнаментом она