ты
39
молодец! — облегченно вздохнула Ашхен. — Я просто умирала от ужаса...» Они 
вернулись
домой счастливые. Перед ними лежал Отар. Он показался им прекрасным. Большой 
нос
выглядел просто крупным и вполне пристойным, а в опущенных губах не было ничего
презрительного. «Отарик!» — позвал Шалико и щелкнул пальцами перед его носом.
Пораженная переименованием Мария по обыкновению воскликнула: «Вааай, коранам 
ес!»
— и тут же чмокнула внука в выпуклый лобик.
Я надеюсь, что вы не осудите меня за этот умышленный калейдоскоп имен, в 
который я
вверг вас не по злому умыслу или болезненной прихоти, и вы поймете, что Ванванч,
 Иван
Иваныч, Отар, Дориан, Картошина и Кукушка — в конце концов одно лицо, вовсе не
претендующее на исключительность. Оно возникло в моем воспаленном сознании, как 
некая
игра, а может быть, одно из средств связать распадающееся Время, людские судьбы 
и
разноплеменную кровь.
Но тут Шалико внезапно был отозван в Тифлис, где его направили в политотдел 
только
что сформированной грузинской дивизии. Две шпалы украсили его петлички. Военная 
форма
пришлась ему к лицу: к его пышному чубчику, к усикам и ямочке на подбородке. Он 
изредка
писал Ашхен короткие легкомысленные письма, считая эпистолярный жанр пустым 
занятием,
однако не забывал преподнести всякий раз какойDнибудь трогательный сигнал тоски 
и
преданности. И он, конечно, не присутствовал в цехе Трехгорной мануфактуры, 
украшенном
кумачовыми полотнами, где состоялись октябрины его сына. Кто придумал этот 
обряд —
остается неизвестным. Ашхен с Ванванчем на руках вступила в цех под звуки 
заводского духового
оркестра, игравшего не очень слаженно «Вихри враждебные веют над нами...» 
Станки были
остановлены. Работницы стояли плотным полукругом. Пожилой представитель 
партийного
комитета сказал речь. Он сказал так: «Мы исполняем наш красный обряд. Мы 
отвергаем всякие
бывшие церковные крестины, когда ребенка попы окунали в воду и все это был 
обман. Теперь
мы будем наших детей октябрить и без всяких попов. Да здравствует мировая 
революция!..»
А Ванванч сладко спал в своем фланелевом конвертике, не подозревая, что 
благодаря
ему и с его помощью утверждаются новые громогласные традиции господствующего 
класса.
Оркестр, игравший вразнобой, не вызывал в нем счастливых эмоций. Его звучание
воспринималось всего лишь как шум жизни, перемешанный с речами, смехом и 
отдельными
выкриками. Склонявшееся над ним пунцовое лицо его мамы с карими миндалевидными 
глазами
виделось расплывчатым пятном, когда он на миг просыпался. И когда он подрос и 
узнал, что
его, оказывается, октябрили, он ощутил гордое чувство единственного, не 
похожего на других
избранника, отмеченного тайным знаком. Крещеных вокруг было множество — он же 
был
октябреным. И это, как ни странно, в позднем детстве, в отрочестве и даже в 
юности придавало
ему в собственных глазах ощущение преимущества и даже превосходства.
Размышляя об этом событии шестидесятилетней давности, Иван Иваныч никак не мог
взять в толк, как выглядела эта возбужденная толпа работниц, забившая в цеху 
проходы меж
станками. Как же всеDтаки они реагировали на это событие, пока он спал в своих 
пеленках, а
юная Ашхен пунцовела, не утирая благодарных слез? Какая музыка звучала? А они 
все — что,
кричали под нее, пели, размахивали натруженными руками, были счастливы? Или 
толпились
угрюмо? Или иронизировали меж собой? Или кривили губы при виде непривычного и 
чуждого
таинства?
6
...Ну ладно, пока суд да дело, я возвращаюсь в тридцать второй год, в июньскую 
оранжевую