расположенными в разных концах длинного коридора. Им пришлось постигать новую 
коварную
науку коммунального сосуществования. Им нужно было преодолеть после тифлисского
соседства радушия, открытости и приязни непривычную замкнутость и 
отгороженность. Нет,
не враждебность, упаси Бог, но странную отчужденность и даже холодок, и будто 
бы отсутствие
всякого интереса к вашей жизни.
Они старательно обучались в своей академии новейшим политическим и 
экономическим
искусствам, а по вечерам усваивали жесткие незнакомые навыки коммунального 
житья. Затем
навалилась зима, и их ничтожные южные одежды не справились бы с ее бесчинствами,
 когда
бы не молодость, не надежды да не любовь.
Из Тифлиса приходили редкие письма, переполненные тревогой и тоской. Ашхен с 
головой
погрузилась в русское море и уже сносно объяснялась и читала запоем. Она 
огорчалась, если
чегоDто не могла понять, или когда Шалико, а может быть, ктоDто из новых 
приятелей ловили
ее на ошибках в произношении. Это море представлялось ей громадным и бескрайним,
 и чем
дальше, тем бескрайнее. Его величие поражало ее и захватывало дух. И это было 
для нее
открытием. Еще одним открытием было проникновение в их жизнь Манечки — сестры 
Шалико
и ее мужа Алеши Костина. Они жили на Валовой улице на углу Зацепы в 
коммунальной же
квартире, в одной комнатке на север. Союз их был горяч. Это было редкое и 
удачное слияние
грузинского темперамента и российской мягкости и великодушия. Ни один из огней 
не подавлял
другого, хотя ароматы сунели, грецких орехов и чеснока в комнатке преобладали. 
И, конечно,
все начиналось с привычного восклицания: «Как ты хорошо выглядишь!», в чем 
успел
понатореть и белобрысый Алеша.
От их дома до Арбата следовало ехать на букашке, то есть на трамвае «Б», а там 
уж от
Смоленской площади и рукой было подать до жилья наших новоселов.
Следующим открытием для Ашхен стала Изольда, Иза, студентка с исторического
факультета. Ашхен попросту влюбилась в эту тоненькую девочку с загадочной 
улыбкой, дочку
московского врача. Сначала она влюбилась в ее глаза. Это были два серых влажных 
искрящихся
глаза, уставленных в собеседника, но без наглости или вызова, а с участливым 
интересом и
сердечным пристрастием. Перед этими глазами нельзя было притворствовать, 
лукавить,
скрытничать или, пуще того, предаваться пустым ненатуральным искушениям. Средь 
прочих
свойств в ее глазах умещалось достаточно иронии, что, кстати, проявлялось и в 
речи,
украшенной грассирующими, удивленными интонациями. Затем Ашхен была покорена ее
пристрастием к знанию, ибо книги в ее руках выглядели живыми существами, 
озабоченными
ее судьбой и сопутствующими ей с завидной преданностью.
Когда Ашхен и Шалико впервые вторглись в докторскую квартиру Изиного отца, 
может,
и не слишком просторную, все увиденное показалось им столь фантастическим, что 
Изе
пришлось долго приводить их в чувство, онемевших от неправдоподобного обилия 
книг. И дочери
37
столяра и сыну прачки показалось, что даже стены этого дома выложены из книг, 
что отсутствует
мебель, а вместо нее — тома в потертых захватанных обложках и в тисненных 
золотом
коленкоровых мундирах.
Когда они пили чай на уголке большого круглого стола, раздвинув книги, Ашхен с
удивлением увидела перед собой простой граненый стакан и фарфоровую чашку с 
отбитой
ручкой и тут же вспомнила свою старшую любимую Сильвию, которая, сооружая свой 
новый
дом, уже хорошо различала тонкости саксонского фарфора или кузнецовского фаянса 
и умела,
умела любоваться тускловатым, неброским, но благородным посвечиванием их 
глазури, и
любила, любила подолгу вертеть перед глазами эти хрупкие сосуды, вслушиваясь в