и ждет привычных подношений. Этот дворик, мощенный кривым булыжником, 
открывающийся
за деревянной калиткой, вытянутый дом с опоясывающим деревянным балконом и 
единственный
этаж, бельэтаж, как принято его называть... На балконе — двери к соседям и, 
наконец, их
дверь, и вы туда входите. Вот комнатка, в которой еще нет знаменитого шкафа с 
аистами, но
стол посередине, тахта под ковром, по которой разбросаны мутаки, несколько 
стульев и дверь
в соседнюю комнату, в которой железная кровать с узорчатыми грядушками и старый 
облезлый
шифоньер. На окнах — металлические прутья от воров, они с такими интервалами, 
чтобы не
пролезло тело, но свободно вплыла бы, например, глиняная банка с утренним 
мацони.
Степану нравится его новый грузинский зять, стройный, веселый и одновременно
почтительный, и очень свой, очень. И ему приятна эта пара — их странные 
отношения, их
открытость, простота. Он только никак не может понять, почему они должны ехать 
кудаDто в
тартарары, к чертовой матери, в какуюDто Москву, это гдеDто в России. «Сколько 
ехать?» —
спрашивает он. «Четыре дня и три ночи», — говорит Шалико. «Коранам ес!» — 
вздыхает
34
Мария. «Что, в Тифлисе места нет?» — спрашивает Степан с недоумением, но гдеDто 
в глубине
души ему всеDтаки нравится эта затея: дети поедут в большой город учиться — это,
 в общем,
здорово! И у зятя старший брат — большой партийный человек, и он, конечно, им 
будет
содействовать. Учиться — это хорошо, думает Степан, может быть, думает он, 
Ашхен станет
доктором или учительницей, и тут же понимает безнадежность своих фантазий, и 
сердится на
себя самого. «А где вы там будете жить?» — спрашивает он мрачно, но Шалико 
смеется. «Все
будет хорошо, папа, — говорит он, — там о нас позаботятся».
Степан думает, что все какDто переменилось, трудно понять, и эти совсем еще 
юные,
глупые, ну просто шантрапа, кудаDто едут, ктоDто их посылает, и гдеDто там 
ктоDто будет о них
заботиться... И ему мучительно трудно соединить гордость за их взлет и сомнения 
в
справедливости этого взлета, и тревогу: куда их несет?! И он смотрит на Марию, 
на ее плотно
сжатые губы и с трудом сдерживает глухое раздражение: могла бы улыбнуться, не
демонстрировать свой ужас. И он смотрит на дочь, и его начинает раздражать, как 
она сидит на
стуле, как ни в чем не бывало, откинув голову, словно не ей предстоит дальняя 
дорога и, черт
его знает, какие там надежды и кто будет беспокоиться, кому они нужны?..
А Шалико улыбается. На нем черная косоворотка, и черный чубчик высоко вздернут.
«Все будет хорошо, папа», — говорит он мягко, поDдомашнему. А Степан говорит, 
глядя на
Ашхен: «Там ведь надо поDрусски разговаривать, поDрусски» — «Я уже умею 
говорить», —
вдруг улыбается дочь и краснеет, и смотрит на мужа. Рыжий голубоглазый губастый 
Рафик
подталкивает Шалико под бочок, демонстрируя свою приязнь. «Приедешь к нам, 
Рафик?» —
спрашивает Шалико. У Ашхен внезапно влажнеют глаза, кончик носа заостряется и 
шевелятся
скулы, словно от кислого. «АшоDджан, перестань!» — говорит Шалико и касается ее 
щеки
ладонью.
Они идут по улице, и Мария сквозь решетку окна машет им круглой ладошкой. «До
свидания, мама!» — говорит Шалико.
И вот он наступил, тот ранний летний вечер 1922 года, совсем ранний, гдеDто на 
грани с
полднем, еще весь в ярком свете, и обшарпанные стены тифлисского вокзала не 
воспринимались
трагически: среди всеобщей разрухи это было не самое ужасное, тем более что уже 
пестрели
там и сям самодельные прилавочки под дырявыми тентами, где суетливые и слегка
ошеломленные открывавшимися возможностями нэпманы торговали напропалую уже
позабытой снедью — не дешево, но тем не менее... И фруктами, и домашними 
колбасками, и
свежим чади, и хачапури, и разливали по кружкам бордовый гранатовый сок, и