строгость их
партийных губ и пространные рассуждения о мещанстве и буржуазной пошлости.
Я снисходителен к их невежеству с высоты нынешних дней, к их юному сектантству, 
к
тому, если хотите, романтическому выбору, который они сделали, понимая его как 
высшую
Шалико, 1919
33
ступень благородного служения идеалам. Ну, конечно, «романтический» и 
«благородный» —
это слова не из их арсенала, это мои слова, которые в те годы презирались. 
Впрочем, тут я
ловлю себя на досадной ошибке, употребляя понятие романтический. Нет, нет, это 
было не
романтическое ощущение мира. Идеализм юности, усугубленный обещаниями скорого 
рая, и
прагматическая деятельность — эта странная смесь определяла их поведение и 
царила в их
душах. Я снисходителен к ним как к собственным детям, не понимающим, что они 
творят. Их
зыбкой грамотности хватало лишь на то, чтобы обольщаться вдохновенными 
лозунгами, легко
объяснявшими несовершенства общественного устройства. Они были бескорыстны и 
горды
этим бескорыстием и презирали земные блага, следуя заветам своих лукавых вождей,
 но земные
блага какDто так исподволь, незаметно подступали к ним, втирались в доверие, 
притворялись
беспомощными и безопасными.
Им было радостно узнать, что их обоих решено направить в Москву, в Институт 
народного
хозяйства! Они долго пребывали в счастливой лихорадке удостоенных признания, и, 
наверное,
меж ними не раз промелькнули возвышенные слова о справедливости и щедрости 
нового
общества, открывшего перед сыном прачки и дочерью столяра такие 
головокружительные
перспективы. Ну, был и страх не угодить столичной профессуре, опозориться, 
сдаться. Ах, если
б не насмешливый нрав Шалико, если б не его шутливое легкомыслие, все 
обернулось бы
суровее и трагичнее, особенно для Ашхен, не оченьDто склонной к шуточкам. А он 
шутил, быть
может, перебарывая собственный страх или стараясь вывести ее из напряжения. Он
посмеивался над строгим выражением ее лица и удачно, как ему казалось, 
перекроив ее
фамилию Налбандян, бормотал, осклабясь, чтоDто такое об абалдянках, которые 
обалдевают
перед трудностями... Она вынуждена была смеяться и демонстрировать спокойствие. 
Но зато
он казался ей в эти минуты слишком взрослым, сильным и опытным, и ей хотелось 
спрятаться
у него на груди, в его руках...
Накануне отъезда следовало навестить родных и друзей. После исполнения 
нехитрого
советского обряда они были узаконены и были семьей, но упоминание об этом сами 
же объявили
кощунством. И вот они пробыли с полчаса у Лизы, и Володя подарил им старый 
коричневый
швейцарский бумажник, в который они аккуратно уложили свои документы и деньги. 
«Теперь
в Москве новый генсек, — сказал Миша, — он любит «киндзмараули» и не любит 
возражений,
учтите». Коля смеялся и спрашивал у Ашхен: «Вайме, Ашхен, куда ты едешь? С 
кем?! С этим?..»
Оля расцеловала отъезжающих и сказала с печалью: «Галактион немного нездоров. 
Этот
поцелуй от него...» И все опять, конечно, поняли, что подразумевалось под 
нездоровьем. Затем
начались уже настоящие тифлисские поцелуи и объятия, полные глубокого значения 
и смысла
и такой пронзительной любви, которая никогда не забывается. Они торопились; 
предстояло
много визитов. Уже выходя из квартиры, Ашхен обернулась и сказала горестно 
застывшей
Лизе: «До свидания, мама».
Я вижу, как они идут по Тифлису: по Лермонтовской, вниз к Майдану, туда, где 
дом Степана
и Марии, и старый облезлый павлин маячит на осыпающемся кирпичном заборе, и он 
квохчет