Шалико. Правда, по прошествии многих лет у дальних
потомков она постепенно ослабла и потускнела, хотя и не
совсем, и даже в четвертом поколении еще и нынче
заметны ее красноречивые следы.
И вот, пока Степан был трезв, он думал о семье, о
доме, об утреннем пробуждении, о звуке горячей воды,
льющейся в корыто гдеDнибудь в дворовой тени... Но когда
легкое имеретинское проникало во все поры и начинало
пощипывать изнутри, жечь и распалять, да еще к нему
примешивался нестройный хор привычных, но
обольстительных сентенций и песнопений, вот тогда он
постепенно начинал думать о себе, о том, как совсем
недавно еще был маленьким, а теперь уже почти стар, весь
пронизанный сединой и нарожавший стольких детей, и как
это все быстро и неудержимо. Гмерто, Боже ты мой!.. И
это все? И если даже там будет вечное и беспечальное
житье, но ведь не будет уже всего этого: ни Лизы, ни детей,
ни этого стола, ни этой закопченной керосиновой родственницы, ни этих лиц, 
одутловатых,
побагровевших, но счастливых и умиротворенных! Как быстро! «Степан, — кричали 
ему, —
выше голову, брат!» И он улыбался, и слезы посверкивали в его глазах.
Затем все медленно и неуклюже подымались со своих мест, грохоча стульями и
табуретками, и долго прощались. И Степан уходил, не позабыв снять с кривого 
гвоздя свою
старую ароматную сумку. Он шел к дому сквозь сумерки, слегка покачиваясь, но 
очень заботясь
о том, чтобы ступать твердо и выглядеть пристойно. Он проходил сквозь свой 
дворик, продирался
через сырые стены развешенных прохладных простынь и прочего стираного чужого 
белья и
входил в свой дом. Маленькие теплые крепкие руки Лизы обнимали его, усаживали 
на стул, и
она говорила ему с торопливым и искренним участием: «Как ты хорошо выглядишь! 
Подумать
только, просто замечательно!..» Он с трудом подходил к зеркалу, долго, горестно 
мыча,
разглядывал себя, затем жаловался: «Знаешь, Лизико... я все соображаю... но 
рожа у меня
такая пьяная... и мне стыдно, Лизико, дети... Я понимаю, что выгляжу смешным и 
жалким...
вот что ужасно!..» — «Нет, нет, — говорила она, тихо смеясь и подмигивая детям, 
— ты
выглядишь очень хорошо. Давай, я тебе помогу. А ты ложись, давай, давай, вот 
так, генацвале...»
Он спал, сладко выпятив губы, но в воздухе империи чтоDто происходило, чтоDто
совершалось уже многие годы, неостановимое и непредсказуемое. Дыхание какихDто 
зловещих
ветров овевало и спящих и бодрствующих, насылая неведомые доселе тревоги, 
возбуждение и
дрожь. И это особенно воспринималось молодыми, независимо от выражения их глаз, 
цвета
крови и местожительства. Конечно, степень восприимчивости у каждого из них была 
своя, и,
конечно, многое определялось, как это говорится, жаром души и сердца, но не 
всегда, не всегда,
ибо и холодные головы, бывало, подвергались воздействию этого ветра. Это 
напоминало
эпидемию; в разных домах, в разных пространствах внезапно вспыхивал этот недуг, 
и,
охваченные им, они выбивались из толпы и находили друг друга. Степан спал, 
выпятив губы,
но это вовсе не означало, что ночью и днем, когда он счастливо улыбался, его не 
обременяли
тревожные предчувствия какихDто печальных перемен.
Вот и старший, Володя, задетый этим недугом переустройства, отсиживается теперь 
в
какойDто Швейцарии. И Миша, произнося проникновенные слова отцу и матери, таит 
в душе,
оказывается, некие неведомые для государства каверзы, о которых перешептывается 
наедине
Степан Окуджава
6
с Колей. Да, с Колей... И Оля, представьте, худенькая, большеглазая, склонная к 
романтическим
фантазиям, начинает поддакивать братьям. И тут же они, ну это уж совсем 
необъяснимо,
осуждают старшего брата за его анархические пристрастия... «Не надо, не надо, — 
вспыхивает
в серых глазах Лизы, ворочающей груды чужого грязного белья на кутаисском