выглядело
как последний подвиг, ибо дальше начиналась полоса чудес в давно обещанном 
царстве любви
и братства. И это все было уже почти под рукой, почти осязаемо, слегка 
припорошенное пылью
и обломками разрушенной вековой несправедливости, омытое кровью врагов и героев,
 не
терпящее сомнений и украшенное высокопарными лозунгами, смысл которых еще не 
успел
затуманиться и приесться. Пробормотанное Гайозом Девдариани было еще впереди, 
то есть
то, что он сказал об общей ответственности, не только вождей, но и рядовых. 
Задумываться
было будто бы и не над чем. Внезапно свалилось в неприспособленные руки сладкое 
право
решать, вести, поощрять, отвергать и даже преследовать. И еще четче 
обозначилась пропасть
меж вчерашними соплеменниками, меж теми и этими, «нашими» и «чужими».
Когда одиннадцатая красная армия, перевалив Крестовый перевал, ворвалась в 
Грузию,
все тотчас встало на свои места. И двадцатилетний Шалико стал внезапно 
начальником
кутаисской милиции. Большой парабеллум повис на правом боку, и молодая рука с 
тонким
запястьем прикасалась к деревянной кобуре. «Шалико, генацвале, ты слишком 
возбужден, —
говорила Лиза сыну, не скрывая тревоги, — не забывай, что вокруг тебя люди...» 
— «Хорошим
людям нечего опасаться, мама», — говорил он. «А как узнать, кто хороший, кто 
плохой?» —
спрашивала она, пытаясь погладить его по жестким кудрям. «Для этого есть 
пролетарское чутье,
мама», — говорил он и целовал ее. Неведомое матери ранее беспокойство металось 
в его
глазах. Он разговаривал с ней поDпрежнему, по заведенному обычаю тихо и с 
улыбкой, но чтоD
то суетное появилось в его жестах, чтоDто окончательное, непреодолимое. Так он 
встретил в
своем кабинете управления милиции Тамаза Басария — бывшего соученика по 
кутаисской
гимназии, сына известного в свое время адвоката. Голубоглазый Тамаз, душа 
класса,
благородный обворожитель губернских невест, вошел к нему, виновато, через силу 
улыбаясь.
«Тамаз, я все знаю, — сказал Шалико, — твой отец меньшевик и меньшевистский 
подпевала.
Он плюнул в лицо нашей власти». — «Шалико, генацвале, — тихо сказал Тамаз, — но 
ведь
он не меньшевистский начальник, он адвокат...» — «Обойдемся без буржуазных 
адвокатов!»
— жестко сказал Шалико. Тамаз теребил воротник старого поблекшего 
гимназического кителя.
Щеки его покрылись красными пятнами. Он спросил с трудом: «А как же вы будете 
бороться с
преступниками?» И, прищурившись, уставился в глаза бывшему приятелю. И Шалико 
уловил
горькую иронию в его вопросе и в этом прищуре. «При социализме не будет 
преступников, ты
напрасно улыбаешься, Тамаз». — «Вы их расстреляете?» — спросил Тамаз. «Мы будем
проводить разъяснительную работу, — буркнул Шалико, — а надо будет, — и кокнем. 
А что?
Твоего отца ведь выпустили? Чего же еще?»
Спустя несколько дней стало известно, что адвокат Басария вместе с семьей 
переехал в
Батум. И перед Шалико все время возникал облик поверженного Тамаза и его отца,
благополучно царствовавшего в меньшевистские времена и произносившего пламенные 
речи
в поддержку социалDдемократической власти. «Вот и накричался», — подумал Шалико,
 но
радости не было. Пытался забыть — не получалось. А тут еще Володя, старший брат,
 почетный
революционер: «Вы что, рехнулись?! Какая подлость — изгонять грузина со своей 
земли!
Сколько вы выгнали к чертовой матери!.. Теперь этого?.. С кем останетесь?..» — 
«С народом»,
— сказал Шалико. «С народом? — крикнул Володя и выпятил брезгливые губы. — А вы 
с
народом посоветовались?» — «А с народом не всегда надо советоваться, — сказал 
Шалико
примирительно, — он может не понимать, что ему сегодня необходимо. Завтра