непреклонности и обилию крови?..» Миша снисходительно улыбался и уходил от 
напрасного
спора. Он очень любил Галактиона.
А крови становилось все больше. Пока эта загадочная жидкость распространялась 
по
горячему телу гдеDто там, в его сокровенных глубинах, можно было думать о 
житейском и даже
о вечном. Но когда она вырывалась наружу, теряя свой природный жар и окрашивая 
все в
багрянец и, конечно, утрачивая свой естественный смысл, — тогда становилось 
страшно, и
этот ужас продолжался до тех пор, пока не наступало привыкание — оскорбительный 
для
человека бедственный соблазн.
Поженившись, они устроились на шатком Олимпе, среди не слишкомDто надежных
облаков, стараясь по возможности отрешиться от настойчивых уколов 
действительности. Да
разве это было в их силах? И тут Оля стала замечать, что тихие старания 
тридцатилетнего
поэта напоминают ей уже хорошо знакомый с детства поединок бедного ее отца с 
суровыми
претензиями жизни. И растерянная улыбка, и печаль в глазах, и нервозная 
сосредоточенность,
и боль от собственной беспомощности — все было похоже, похоже... И за 
грузинским
неторопливым столом, с участием выслушав тамаду и глядя на него влюбленными 
глазами,
Галактион первым стремительно осушал свой бокал, и рука его дрожала. Затем она 
застала его
в один из дней наедине с ополовиненной бутылкой. Глаза у него при этом сияли. 
Он
расспрашивал ее о матери и братьях с лихорадочным и хмельным пристрастием, 
поделился
какимиDто суетливыми фантазиями, все понимая и зная. Она не была с ним 
снисходительна,
как следовало бы с нетрезвым человеком, но — серьезна, и вела разговор на 
равных. ЛизаDто
знала природу этого огня и страдала за дочь. Но в Оле пробудилось чтоDто: то ли 
это был
фатализм, то ли она распознала в сумбуре счастливых восклицаний откровения его 
дара и
вдохновения — кто знает. Оля, однако, предчувствовала — и не сомневалась. В 
грядущем
— аукнулось все это...
Однажды Галактион привел с собой молодого стихотворца, невысокого полноватого
юношу с добрым лицом. Его звали Карло. Он влюбленно смотрел на Галактиона. 
«Галактион
все может! — восхищенно признался он Оле. — Пока другие поэты еще созревают для
открытия, а он уже открыл! Он всегда первый, вот какая штука!» Восторженный 
смех и легкое
необременительное подобострастие сопровождали каждый его визит.
Нам еще предстоит о нем вспомнить. В этот же свой приход он сказал, что в 
большевиках
ему нравится непримиримость в отношении всяких литературных извращений, 
чрезмерных
изысков, барского эстетства. «О, — воскликнул Галактион, — несомненно, 
несомненно...»,
но чтоDто дрогнуло в его лице. Нет, в этих словах не было ни солидарности, ни 
элементарного
согласия. Они были пусты, не наполнены смыслом, но Олю коробили, и она с трудом 
сдерживала
себя. КтоDто сказал Галактиону какDто, то ли всерьез, то ли с насмешкой: 
«Оказывается,
Галактион, нужно убить тех, чтобы жили эти...» — «О, — воскликнул Галактион по
обыкновению, — несомненно, несомненно!..» — «Третьего, к сожалению, не дано, 
Галактион,
30
а?..» — «Да, да, — пробубнил Галактион, — несомненно, несомненно...», но лицо 
его при
этом, повернутое от собеседника, исказилось, глаза погасли, он торопливо 
расстегнул пуговичку
на воротнике и простонал: «Олечка, это чудовище меня погубит...» Она утешала 
его, как могла,
как только она умела с помощью какихDто прикосновений и железных аргументов и 
уже не
удивилась, увидев спасительный бокал в его руках и услышав задыхающееся: «За 
тебя, моя
Оля!..» Это помнилось ей до последнего часа.
В 1921 году Шалико было двадцать лет. Тут, собственно, все и началось: бурное,
лихорадочное, непрерываемое служение возвышенным пролетарским идеалам. Это