припасы раздавались солдатам и офицерам, чтобы протянуть недолгое время. И тут 
по дивизии
распространился приказ, похожий, впрочем, скорее на вопль отчаяния: «Господа 
офицеры,
вам роздан полевой паек, который вы заслужили и как воины и как благородные 
сыны отечества,
идущие на страдания и жертвы во имя великой цели. Господа офицеры, в нашем 
обозе множество
беспомощных женщин и детей, обреченных на голод... Господа офицеры, 
убедительная просьба
— делить из своих скудных припасов консервы для раздачи несчастным, вынужденно 
и преданно
сопровождающим нас и безропотно разделяющим нашу судьбу». Саша проплакал над 
этим
приказом и сдал свои проклятые банки, как, впрочем, и все остальные однополчане.

А затем он проделал весь путь с добровольческой армией, горький и безнадежный,
несмотря на многочисленные победы... И это страшное отступление через Крестовый 
перевал
голодных и нищих людей, уже не армии — а толпы обезумевших оборванцев. И там, 
на этом
заснеженном крестовом пути, он встретил беженку. Милосердную сестру, потерявшую 
своих и
одинокую в снежном буране. Саша, изнемогший от усталости, ветра и стужи, присел 
на землю
спиной к скале, позвал маму: «Дэдико, спаси меня!..» И тут же она наклонилась 
над ним. Он
увидел над собой белое лицо, бледные плотно сжатые губы, громадные глаза, шаль, 
опущенную
на лоб. Он всмотрелся: видимо, ему померещился изможденный ангел и, теряя 
сознание, он
понял, что эту женщину прислала мама. Она покормила его хлебом и холодной 
вареной
кукурузой. Потом она медленно повела его по снежной дороге, и он почувствовал, 
что силы
возвращаются к нему. «Вы ангел?» — спросил он серьезно. «Нет, я Нина 
Колесниченко», —
так же серьезно ответила она.
«Я запомню», — сказал он.
28
Потом они вместе добрались до Тифлиса. Было уже тепло. Была жива пока 
Грузинская
республика, и слухи о возможном нашествии большевиков не вызывали страха. 
Американцы
кормили беженцев да и всех голодных супом. И Саша с Ниной получили по миске с 
белым
хлебом! Насытившись, он посмотрел на Нину, впервые: какая она? Она сбросила 
платок с
головы. У нее были темноDрусые, слежавшиеся волосы, одутловатое лицо 
болезненного цвета,
ну, в общем, она выглядела так, как должна была выглядеть после столь тяжкого 
пути. Она
была старше, чем показалась ему вначале. Она заметила, что он рассматривает ее, 
и покраснела.
Саша увидел, что она прекрасна. Потом, в какойDто неистовой, нелепой беженской 
толпе и
давке он потерял ее. Теперь трудно объяснить, как — но это случилось, и вот уже 
десять лет он
вспоминает прекрасное лицо и, рассказывая в сотый раз об этом, всматривается в 
маму, но та
не выдает своей причастности.
Кстати, потеряв Нину Колесниченко, накружившись по Тифлису до одурения,
наотчаявшись, он добрался до Кутаиса, отогрелся дома, отоспался, а тут и 
большевики
нагрянули. Многие побежали в Батум, чтобы затем пробиться в Константинополь, и 
Саша
собрался тоже. «Неужели ты покинешь Грузию?! Маму?!» — спросил Шалико. «Вы же 
меня
убьете, — сказал Саша брату, — я же деникинский офицер!» — «Не говори глупостей,
 —
сказал брат, — ты не деникинский офицер, ты просто заблудшая овца. Хорошо, 
уезжай в Батум,
но сиди там, сиди тихо и обо всем подумай... Мы не дадим тебя в обиду, клянусь 
мамой».
Саша в Батуме затаился, затем выучился на бухгалтера, какDто удачно соединив
арифметику с бывшим офицерством, точность со страстью, расчет с благородством, 
и горькая
чаша действительно его миновала. Оттуда он видел, как один за другим 
возносились его братья
и как они падали, но, вспоминая прожитую жизнь, видел перед собой белое лицо