пропахшей
горячим чади и чужим свежевыстиранным бельем.
А Михаил? Миша? Он, вспоминая, видит всегда почемуDто бревенчатый колодец на
окраине АлмаDАты двадцать седьмого года. Не двадцатые годы, не подполье при 
меньшевиках,
не разношерстные толпы одиннадцатой красной армии, ворвавшейся в Грузию; не 
бегство
меньшевистских отрядов. И не то, как секретарем ЦК он занимает кабинет в старом 
здании на
Головинском проспекте и вселяется в большую прохладную квартиру в Сололаках, в 
квартиру
с дубовым паркетом, а мама уже не прачка, и она переезжает к нему: она ахает у 
входа и теребит
свои худенькие ручки и никак не решается переступить через порог. С Кутаисом 
покончено.
Хватит. Вот рояль. Пусть Васико учится музыке. «Сацхали*** Степан!» — бормочет 
она и
утирает слезы. Нет, не это он вспоминает, а бревенчатый колодец на окраине 
АлмаDАты рядом
с непонятно откуда возникшим российским срубомDпятистенком среди потрескавшихся
казахских мазанок. Они с Колей живут в этой избе, в одной тесной комнате, 
высланные из
* Моя дорогая (груз.).
** Мама... мамочка (груз.).
*** Бедняга (груз.).
27
Грузии, как неразоружившиеся буржуазные националисты, и черт его знает что еще. 
И все это
после указания Москвы, после шумного и унизительного единоборства с коллегами 
по партии,
после оскорбительных обвинений в уклонах и оппозициях...
И вот он всегда вспоминает, как у колодца, так уж само по себе получилось, 
сходилась
вся эта высланная братия, и стал тот колодец местом встреч. На лицах застыла 
горечь и
недоумение, и Миша повторял тихо, но твердо: «Нас ожидает худшее: горийский поп 
на этом
не остановится... Мы не в состоянии доказать свою правоту...» — он смотрел на 
собравшихся
глазами своего отца.
И самое главное, вспоминает он, что именно у этого колодца и была произнесена 
зловещая
фраза всегда мрачным и молчаливым Гайозом Девдариани: «Правота? Вам, 
оказывается, нужна
правота, а не правда?.. А правда в том, что это начало конца...» — «Какого 
конца?!» —
закричали все хором, засуетились, забегали вокруг колодца. «Что поп? — сказал 
Гайоз, не
отвечая на вопрос. — Мы самиDто чисты ли?..» И вот теперь, когда все уже, 
кажется, позади:
и колодец, и АлмаDАта, и ссылка, и работа в ЦК, все чаще вспоминается фраза, ее 
гибельная
интонация, ее безнадежный смысл. И Михаил Степанович теперь, в Тифлисе, этих 
слов
позабыть не может.
Воспоминания Саши — эти прерывистые, необязательные вспышки прозрений, греющие
и отравляющие, не нарушали течения его захолустного благополучного батумского 
прозябания.
Да, все было. Было, было и прошло, как сон, как утренний туман: и беспечное 
офицерство со
службой царю и отечеству, и кутежи, и случайные красотки, чей полет был всегда 
непредсказуем,
и кратковременные наведывания в кутаисский дом, чтобы обнять мамочку до хруста, 
выслушать
ее проникновенные интонации, поругаться с братьями, попикироваться с ними, 
разрушающими
основы, а затем, перецеловав их, исчезнуть. Да, все это было. Затем — война, и 
рана от
австрийского штыка гдеDто под Легнице, и расколовшаяся внезапно земля, и 
расколовшаяся
жизнь, и бегство в Новочеркасск в холодное и голодное офицерское общежитие на 
какомDто
заброшенном чердаке... «Господа офицеры, или спасем Россию от хамов, или умрем..
.»
Однажды в Харькове в девятнадцатом году их поредевшую, завшивевшую дивизию 
охватил
голод. То есть мало того, что впереди — зияющая пустота и безысходность, уже 
осязаемая, но
и голод (Господи Боже мой, как все навалилось!) и никаких надежд, и последние 
ничтожные