* Что поделаешь... (груз.).
25
Так с этим словом на устах он и кинулся в 1916 году с моста в желтые воды Риона,
 то ли
проклиная, то ли оплакивая, то ли жалея. И ведь не на обратном пути из харчевни,
 а по дороге
туда... А может быть, он, как всякий недоучка, не успевший застыть в плену 
роковых догм и
академических знаний, оказался более прозорливым и разглядел сквозь облака пыли 
рухнувшей
империи трагическое завтра своих отпрысков и неминуемую расплату за 
самонадеянную
поспешность в сооружении земного рая. «Это Божье дело, — говорили в базарной 
харчевне
друзья и собутыльники, — как может человек своими нечистыми руками выполнить то,
 что
предназначено Богу?» Тогда, помнится, желая какDто оправдать любимых детей, он 
пробубнил,
уткнувшись в свою тарелку, что это не по злу, а по доброте. «Нет, это не 
доброта, — возразили
ему, — это болезнь». И были непреклонны, когда узнали, что дети не употребляют 
вина, не
приемлют эту розоватую, прозрачную, таинственную, терпкую кровь земли... И 
волны Риона
сомкнулись над Степаном.
А мировая война тем временем подходила к концу, и ее тоже никто не считал 
Божьим
промыслом. Затем она бездарно завершилась. Лобио на базаре подорожало. Из 
Петрограда
пришло известие, что царя больше нет, и две бабушки воскликнули одновременно — 
одна
«Вааай!», другая «Вайме!» Ашхен нацепила красный бантик. Степан Налбандян 
вспыхивал и
багровел, но не столько от предчувствия серьезных катастроф, сколько от 
нарушения
привычного распорядка. Затем поздней осенью пришло известие о большевистском 
перевороте
там, в России. Лобио подорожало нестерпимо. По Тифлису бушевали митинги. Гоар с 
мужем
перебралась в Эривань. В этом тихом городке созревала Великая Армения. В 
Тифлисе Сильвия,
презирая болтовню, трудилась в лазарете, по вечерам склеивала корзиночки из 
кусочков замши,
продавала их и подкармливала своего уцелевшего на фронте хирурга и начавших 
стареть
родителей.
В Тифлисе правили меньшевики. Они восстановили частную торговлю, и лобио
подешевело, но пришлось усилить контрразведку для противоборства с большевиками.

Большевики затаились и уповали на Москву. В это время Ашхен вошла в подпольную 
ячейку.
Ей было семнадцать. КакDто все не сочеталось: большие карие глаза, 
миндалевидные и
влажные, однако источающие ну не то чтобы холод, но строгое осеннее спокойствие.
 Горячие
яркие губы, предназначенные словно лишь для пылких прикосновений, обычно 
сложенные
таким образом, что и мысли о поцелуе не могло возникнуть — чуть опущенные края,
олицетворяющие не презрение, но неприступность, недосягаемость, отрешенность. А 
тут еще
эта манера подставлять под подбородок смуглую кисть руки, и перед всем этим 
неоднократно
рушащиеся поползновения всяческих самонадеянных проказников, да, впрочем, и не 
только
их, но и многих благородных ухажеров. Однако моему отцу, как говорится, 
пофартило. То ли
душа его маленькой матери простерла над ним свои добросердечные крыла, то ли 
чтоDто
загадочное было в его природе, то есть притягательное само по себе — неизвестно.
 Во всяком
случае, всем прочим, не менее прекрасным и достойным, Ашхен предпочла его, хотя 
он не
сулил ей золотые горы.
4
Не думал я, пускаясь в плавание, что мое родословное древо приобретет 
постепенно столь
обременительный, столь вероломный характер. Ветви его, благообразные на первый 
взгляд,
оказались чудовищами, густо заросшими листвой имен, каждое из которых — целая 
жизнь,