тебя
одолевают? Твои политические пристрастия?..» — «Он большевик», — говорит папа.
Вася играет Шопена на рояле, стоящем у окна, и посматривает на Ванванча с 
томной
улыбкой меломана. «Хорошо играет Васька, правда?» — спрашивает папа, обнимая 
Ванванча
за плечи. «Я большевик», — думает Ванванч. И с умилением спрашивает: «Папочка, 
мы все
большевики, правда?» Папа смеется. «И мама, и ты, — говорит Ванванч, — и я, — и
вспоминает Жоржетту, — и Жоржетта...»
Постепенно все собираются к бабушкиному столу и сидят за длинным столом. 
Бабушка
Лиза на главном месте, рядом с ней Ванванч, потом папа, тетя Оля, Вася, а потом 
и те, что
пришли позже: дядя Миша, невысокий, полнеющий, немногословный и как будто бы 
даже
застенчивый; дядя Коля, похожий на папу, но без усиков — все, почти все. Вот 
только МанечкаD
хохотушка живет в Москве, и о ней вспоминают, вздыхая.
А в стороне от всех сидит дядя Володя, самый старший. Он в черном костюме, в
ослепительной белой сорочке и с пестрой бабочкой на шее. Он сидит прямо, 
вздернув мясистый
подбородок, и серая фетровая шляпа неподвижно и торжественно покоится на его 
коленях. На
слегка одутловатых, до блеска выбритых щеках — легкий отсвет, плывущий из окна. 
Краешки
полных губ пренебрежительно опущены. «Володя, как хорошо, что ты пришел, — 
говорит
дядя Миша, а сам смотрит на Олю, она кивает ему, — Кукушка все время спрашивал 
о тебе».
— «Он очень хорошо выглядит, — говорит Оля,— не правда ли?» — «Володя, 
генацвале, —
говорит бабушка Лиза, — пообедай». — «Пообедай, говорят ему, — роняет дядя 
Володя, не
меняя пренебрежительного выражения губ, — я уже обедал, отвечает тот. Да, но 
это же было
вчера!.. Зато я хорошо помню...» Вася громко смеется захлебываясь. «В Женеве 
все обедали
вместе, — говорит дядя Володя, — и большевики, и меньшевики, и анархисты, и 
эсеры...» —
«А потом все перегрызлись, — говорит папа, — одни мы остались». — «Ну, знаешь, 
— говорит
Володя, — не повторяй ленинские глупости... Это он со всеми перегрызся...» — 
«Сирцхвили,
Володя, — говорит бабушка Лиза. — Как можно при ребенке?» — «Нервы не 
выдерживают,
— шепчет Володя толстыми губами. — Ты хорошо знаешь, — говорит он папе, — куда 
их
всех потом отправили». — «Не надо об этом, — говорит примирительно дядя Коля и 
напевает:
— АлмаDАта — аул зеленый, там три базара и река, и все троцкисты молодые со 
всех губерний
свезены...» Дядя Володя почетный революционер. Он получает революционную пенсию.
 Глядя
на него, Ванванч всегда думает с восхищением, как он бросал бомбу в кутаисского 
губернатора.
«Большая была бомба?» — спрашивает он время от времени у почетного анархиста, 
но тот не
отвечает...
Ванванч съедает обед быстрее всех и убегает в дальний конец комнаты, и 
проваливается
в старое бабушкино кресло с книжкой. До него долетают обеденные шумы: отдельные 
слова,
смех, позвякивание посуды, все неотчетливое, необязательное. Потом уже 
привычное
Володино: «Ну, мне пора», затем — второе, третье. Все пьют чай. Володе бабушка 
Лиза подает
в его особой чашке, той, с розовой каемочкой: из другой посуды он не пьет. Эта 
чашка всегда
стоит в буфете особняком. Ее нельзя трогать. «Такое впечатление, что ктоDто уже 
пил из этой
24
чашки», — говорит дядя Володя и подозрительно всматривается в сидящих. «Бог с 
тобой,
Володя, — говорит Оля, — как ты мог подумать?» Уходит дядя Коля, пощекотав 
Ванванча,
уходит дядя Миша, поцеловав его в щеку, и все целуются друг с другом, словно 
расстаются
навеки, звонко, горячо, отчаянно, не поDмосковски, а с бабушкой Лизой говорят с 
особым