Лермонтовскую, входят в прохладный подъезд. И вот уже распахнута 
темноDкоричневая дубовая
дверь, и маленькая, сухонькая, сероглазая бабушка Лиза протягивает руки к 
Ванванчу, и тихое
знакомое: «Кукушка, генацвале!..»
Кто его когдаDто назвал этим именем — неизвестно. Но это случилось именно здесь,
 в
прохладной, полутемной и громадной бабушкиной квартире, и, выпорхнувшее однажды 
из чьихD
то благожелательных уст, так и остановилось на нем. Это тифлисский специалитет, 
неведомый
Москве, и он ждет всегда провозглашения этого имени, замирая, с самых малых лет,
 всегда по
приезде, словно зазвучав, оно теперь распахивает дверь уже в папины 
пространства,
наполненные приглушенными переливами грузинской речи. Ну, с ним говорят 
поDрусски, да и
меж собой время от времени тоже, но гортанный акцент и взлетающая интонация, и 
уже не
армянское округлое, откровенное «вааай!..», а стремительное «вайме!..» начинает
господствовать в этих стенах, и не армянское каменистое, цокающее, безутешное 
«цават
танем!..», а журчащее, переливающееся и высокопарное «генацвале!..»
Если бы он не был таким маленьким приезжим дурачком, а был бы постарше, и 
голова
его варила бы получше, и он мог бы размышлять о собственной судьбе с 
практической
дотошностью и расчетом, он подумал бы о том, что приятно быть всеми любимым и 
видеть
устремленные на тебя счастливые глаза множества близких людей, нуждающихся, 
оказывается,
в тебе и в твоих глупостях, и он сумел бы оценить все это, и их самих, и 
радоваться, что они
живы. Но он этого не умел, и они пока прочно существовали вокруг него и даже 
казалось —
навеки.
И вот они входят в эту квартиру, на улицу Паскевича, полутемную от приникших к 
окнам
старинных раскидистых лип. И едва затихают первые поцелуи и объятия, как 
начинается
привычное, будто непрерывное существование с раскрытой на коленях книгой, 
какимиDнибудь
приключениями Робинзона Крузо, с тарелкой, наполненной желтеющей медовой тутой, 
с
отдаленными голосами бабушки Лизы и папы из кухни. О чем они говорят? Это его 
не касается.
Это его пока не касается. Он совершенно спокоен: он знает, что скоро придет 
тетя Оля, папина
сестра, и будет судорожно обнимать его худыми руками и будет рассказывать ему 
тихим голосом
о походах Александра Македонского или об убийстве замечательного Марата подлой
притворщицей Кордэ, и бледные губы рассказчицы будут шептать в полумраке 
гостиной: «...и
* Район в Тифлисе.
23
тут, Кукушка, внезапно распахнулась дверь...» Вошедшая на минутку бабушка Лиза 
спросит у
дочери: «А Галактион не придет?» Это о прекрасном, громадном, кудрявом, 
неукротимом и
вкрадчивом Галактионе с детскими глазами и улыбкой странника. «Он очень устал, 
мама», —
скажет тетя Оля о муже, и все тотчас догадаются об истинной причине, а папа 
погладит сестру
по голове: «Ты очень хорошо выглядишь, знаешь?» — «Ну а ты просто красавчик», — 
скажет
сестра. «А посмотри, как мама хорошо выглядит, а? — скажет папа. — Мама, ты так 
хорошо
выглядишь, что тебе можно позавидовать... Кукушка, нуDка посмотри на бабушку...
» — «Ага»,
— говорит Ванванч и продолжает читать. «Здесь слишком темно, — смеется бабушка, 
— ну
что ты можешь увидеть?» И она уходит на кухню. Потом и тетя Оля уходит за ней, 
но появляется
Вася, которого дядей Васей и не назовешь, а просто Вася, студент, насмешник. Он 
тычется
большим носом Ванванчу в щеку и поDстуденчески похлопывает его по плечам: 
«Кукушка,
какой ты стал громадный!.. А нуDка, какие у тебя мускулы? — и ощупывает хилую 
московскую
руку Ванванча. — Ого! Настоящий силач!.. А в голове что творится? Какие идеи