его везут в фаэтоне по тифлисским улицам среди платановых теней, он входит в 
знакомую
комнату дедушки, где тот же шкаф и те же аисты, а за окном по утрам 
пронзительный, словно
последняя молитва, долгий крик крестьянина, обросшего темной щетиной, в черной 
куди** на
голове: «Мацооони! Мацооони!..»
— Почем? — строго спрашивает бабушка.
Торговец подгоняет ослика к самому окну, вынимает из хурджина глиняную 
глазурованную
банку, наполненную свежим мацони, и обстоятельно говорит о его достоинствах...
— Почем, я тебя спрашиваю, — говорит бабушка.
Он называет цену. Она громко удивляется, хотя цена уже много лет неизменна.
Ванванч торопливо ест свежее утреннее мацони. За окнами тифлисский гомон. 
Позднее
утро. Дедушка вернулся с базара с большой оранжевой дыней. Нерсес, сын дворника,
 зовет с
улицы Ванванча поиграть. Счастье и предвкушение благодати, чего не бывает в 
Москве, хотя
Арбат переполняет кровь и чувства, и поминается ежеминутно, и оплакивается в 
разлуке.
Дедушка совсем старый — ему шестьдесят шесть. Потом, наконец, появляется папа. 
Стройный,
внезапный, в белой косоворотке, с тонкими запястьями. У него слишком яркие губы,
 каких нет
ни у кого, и когда он целует в щеку или в шею, или в лоб — нежное, обжигающее, 
полузабытое
прикосновение ощущается долго...
У папы темная пышная шевелюра и маленькие усики. Он с откровенным восхищением
разглядывает Ванванча: «Какой ты большой! Ну просто взрослый мужчина! Совсем 
москвич!..»
и раскрывает сочные пунцовые губы, посверкивая ровным рядом ослепительно белых 
зубов.
«Папочка, ты повезешь меня на Фуникулер?» — «Конечно, генацвале, обязательно». 
Но
Ванванч знает, что папа не совершит этого: ему некогда, у него партийные дела. 
Дедушка
разрезает оранжевую дыню, но папа отказывается: ему некогда. Он забежит попозже,
 и они
* Моя радость (букв, «унесу твою боль», арм.).
** Грузинская крестьянская шапка.
22
отправятся на Фуникулер. Но Ванванч знает, что этого не произойдет, что он по 
какойDто
арбатской разнарядке определен под дедушкино и бабушкино крыло, и папа будет 
появляться
с фантастической непредвиденностью, будет тискать Ванванча, нашептывать всякие 
смешные
прозвища и вновь исчезать. И Ванванчу остается вновь грустить в разлуке, но нет 
в нем
отчаяния, потому что благоговение перед папой столь глубоко и врожденно, что 
эта прерывистая
лихорадочная связь представляется ему добротной и единственной из всех 
возможных.
Он отправляется играть в старый тифлисский дворик с Нерсесом и другими детьми,
перемешивая армянские, грузинские и русские восклицания с той же 
самозабвенностью, с
какой, перемешиваясь, витают вокруг него ароматы молодого чеснока, киндзы и 
грецких орехов,
и лобио, и застоявшейся лужи под дворовым краном, и выстиранного белья... А там,
 во дворе
он вспоминает Жоржетту, пока вновь не появляется папа.
Они идут по уличке, а дедушка и бабуся смотрят им вслед с деревянного балкона. 
Папа
держит Ванванча за руку, а иногда обнимает за плечи. Уличка узкая, извилистая, 
выложенная
булыжником. Полдневное солнце. Короткие тени. У Ванванча на голове пестрая 
тюбетейка.
ГдеDто там далеко — Москва, она за горами, над ней туман, а здесь — жара, и 
ослики лениво
трусят по булыжнику, и летний трамвайчик повизгивает на крутых поворотах. Папа 
подсаживает
Ванванча в вагон, а сам вспрыгивает уже на ходу, легко и плавно, с полуоборотом,
 с форсом,
так, что женщины в вагоне ахают, и он им улыбается ослепительно. Через две 
остановки они
выходят на Эриванской площади. Трамвайчик, звеня и повизгивая, уносится кудаDто,
 а они
идут через Сололаки*, стараясь не высовываться из густой тени деревьев, 
пересекают