американском
обществе помощи России, решительно вышла замуж за не слишком молодого 
преуспевающего
врача, обольщенного ее красотой, твердым характером, вполне продуманной и ясной
перспективой и прочими совершенствами. Прикрикнула на отца, когда он вздумал
засомневаться в ее выборе, и тут же обняла с очаровательной улыбкой.
Мужа она не любила, но уважала и ценила и, не унижая его достоинства, сделала 
так, что
он чувствовал себя осчастливленным ее властью. Так же внезапно и поDделовому 
она родила
дочь Луизу, Люлю, и вообще все в ней: и поступки, и предвидение, все ее 
житейское умение
были столь добротны и правдоподобны, что многие умники, пытавшиеся ей 
противостоять или
соперничать в искусстве жить, терпели сокрушительное поражение. Общественные 
страсти
были ей чужды. Это напоминало ей игру в куклы. И белые и красные были ей 
одинаково
неинтересны, и громкие их восклицания, сжигавшие толпы соплеменников, оставляли 
ее
равнодушной. «Я в куклы никогда не играла», — отвечала она на вопросы особенно
настойчивых оппонентов. Но в практической жизни она умела все, во всяком случае,
 это
подразумевалось в восхищенных придыханиях ее знакомых и близких. «Спросите у 
Сильвы,
— говорили они, — попросите Сильву, пусть Сильва решит». Никто никогда не видел,
 как она
плакала по ночам от заурядного человеческого бессилия, а если и видели, то 
считали, что это
просто издержки темперамента или сильной воли.
Анаида умерла в отрочестве от брюшного тифа.
Гоар была стройна, хороша собой, улыбчива, чистоплотна до умопомрачения и
беспрекословна в послушании. Ее выдали за пожилого врача, которому полюбилась 
эта
привлекательная юная армянская барышня из простой, но здоровой, 
высоконравственной
семьи, мечтающая о тихой благополучной семейной жизни и множестве детей, и она 
перешла
в этот новый круг из кукольных забот детства, какDто незаметно, естественно 
сменив матерчатых
чад на живых и трепещущих. Она заимствовала от матери ее теплоту и участливость,
 хотя в
матери это было от Бога, а в ней от житейской потребности, словно нарисованное 
на картоне.
Она не просто, как мать, служила Богу любви, а выполняла свой не оченьDто 
осознанный долг
перед природой... И если старшая сестра, Сильва, напоминала костер и гудящее 
пламя,
способное и согревать и осветить, но и сжечь дотла, то Гоар была похожа на 
свечу, в
потрескивании которой слышались иногда и жалобы, и маленькие домашние обиды, и 
укоризны.
* Один, два, три, четыре... (арм.).
** Десять (арм.).
19
Ашхен родилась в начале века, словно только и ждала, чтобы благополучно 
завершилось
предшествующее благонамеренное столетие с нерастраченными еще понятиями чести, 
совести
и благородства, а дождавшись, выбралась на свет Божий в какомDто еще не 
осознаваемом
новом качестве, нареченная именем древней армянской царицы, будто в насмешку 
над здравым
смыслом. ТемноDволосая, кареглазая, крепко сбитая, презирающая кукольные 
пристрастия,
Ашхен, облазившая все деревья окрест в компании соседских мальчишек, 
вооруженная
рогаткой, обожающая старшую сестру Сильвию за ее непреклонную волю, молящаяся 
на мать
и отца и сама готовая на самопожертвование всегда: утром, вечером и глубокой 
ночью. Слезши
с дерева и накричавшись с мальчишками, она становилась молчалива, словно вновь 
накапливала
растраченные слова, сидела над книгой или, оторвавшись от нее, глядела перед 
собой,
высматривая свое страшное будущее.
Имя царицы померкло в буднях, потеряло свой первоначальный смысл. Оно стало ее
собственностью. Теперь им обладала армянская девочка с тифлисской окраины, 
обогретая
грузинским солнцем, надышавшаяся ароматами этой земли и наслушавшаяся музыки