произносятся не случайно, что это не просто гудение за стеной и шелест, и 
карканье, а слова,
выражение жизни, осмысленное и математически четкое, несмотря на кажущийся 
сумбур
междометий и всяких лукавых вводных словечек. И он слышит голос Юзи Юльевны: 
«Ну,
хорошо, завтра обязательно... впрочем, мы с тобой, только ты и я, ты поняла?» 
«Улица
Орхидей... Это звучит? ОрDшиDде, мадемуазель». «Мама, я видела маленького 
тараканчика.
Он очень милый...» «Фу, Жоржетт!» Затем он наклоняется к трубе парового 
отопления так,
что уши его направлены одновременно на восток и на запад, и в тишине начинает 
улавливать
журчание слов с двух сторон, и они вливаются в него и сливаются, перемешиваются,
 и возникает
диалог, и уже трудно не слышать, и он смотрит на бабусю, виновато улыбаясь.
— Вай, коранам ес, как слышно! — говорит она шепотом. — Разве можно 
подслушивать
чужие речи, когда они не для тебя? Ты не слушай, баликDджан*, это стыдно. Ты 
делай свои
дела, как будто ничего не слышно...
— Жоржетта говорит про тараканчика, — смеется Ванванч.
Бабуся приставляет пухлый палец к губам: «Тссс...» ...У бабуси было пять 
дочерей:
Сильвия, Гоар, Ашхен, Анаид, Сирануш и сын Рафик. Она вышла замуж шестнадцати 
лет за
отменного столяра Степана. Фамилия его была Налбандян, от слова налбанд, то 
есть кузнец.
ПоDрусски он звался бы Кузнецовым. Марию выдали за него с трудом, ибо она была 
дочерью
купчишки, хоть и не слишком богатого, но все же. А жених, хоть и красивый, но 
столяр. Отец
гневался. Бабуся ходила заплаканная. Степан (это уже армянский Степан), сжав 
кулаки и губы,
простаивал под ее окнами до рассвета. И дверь их судьбы всеDтаки раскрылась. И 
они вошли в
нее, не оглядываясь по сторонам, не замечая чужих порядков, никому не завидуя, 
думая лишь о
своем и ощущая себя высшими существами. Музыка их жизни не таила в себе 
внезапных
откровений — она была традиционна и уже обжита, как древнее жилище: Мария была
молчалива, улыбчива и покорна, Степан — грозен, величествен и вспыльчив, но 
вдруг мягок,
и вкрадчив и отходчив. Он нависал над юной женой в минуты гнева, и его красивое 
и жесткое
лицо становилось багровым: «Как ты могла, Маруся?! Все кончено! Все растоптано! 
Ничего
* Дорогой (арм.).
18
исправить нельзя!..» Она покачивалась перед ним, закусив губы, стройная, 
беспомощная, едва
сохраняя присутствие духа; уставившись на свою домашнюю туфельку, высунувшуюся 
изDпод
длинной юбки, и считала про себя: «Мек, ерку, ерек, черс*...» и так до десяти, 
и когда
произносила «тасс»**, он начинал затухать, сникал, смотрел в окно. Тогда она 
как бы между
прочим тихо спрашивала: «Степан, не пора ли корову кормить?» — «Конечно пора, 
Маруся»,
— говорил он мирно и буднично и отправлялся в хлев.
Старшая дочь, Сильвия, Сильва, была стройна и красива в мать, но вспыльчива и
авторитарна в отца. Как странно сочетались в ней большие невинные карие глаза, 
мягкий покрой
плеч — и гнев, неукротимость; или тихая, проникновенная, доходящая до простого 
дыхания
речь и внезапно визгливые интонации торговки, но тут же извиняющееся бормотание 
и
пунцовые щеки, и всякие суетливые старания замазать, стереть, замолить свой 
грех. Но было
в старшей дочери и коеDчто свое: был здравый смысл, было житейское мастерство и 
абсолютное
невосприятие романтического.
Она взрослела стремительно и целеустремленно. Представления о собственном
предназначении были конкретны и точны. Детских игр для нее не существовало,
сентиментальное отрочество обошло ее стороной, в двадцать четыре года, в пору 
разрухи и
гражданской войны, она внезапно стала главной хранительницей очага, и 
оторопевшие,
потерянные родители смирились перед ее неукротимостью. Она работала в