коснуться
этой тайны и даже однажды повязала ему галстук, но лишь на одно мгновение. Он 
просто сгорал.
Мысли о возможном предательстве с ее стороны не возникало в его голове. Этому 
еще суждено
было случиться. Ян Адамович был поDпрежнему элегантен. Он слишком активно 
поощрял
Жоржетту в ее пионерских пристрастиях, иногда даже казалось, что его 
восклицания несколько
ироничны, если бы не строгое при этом выражение лица, если бы не улыбающиеся 
счастливые
глаза Юзи Юльевны. И когда дочь, уходя утром в школу, в пионерском салюте 
вздымала над
головой ладошку и строго глядела на папу и маму, они вытягивались всерьез и 
проделывали то
же самое. А Ванванч сгорал. Лишь Настя оставалась безучастна и, прихрамывая, 
скрывалась
в своем закуточке.
Мартьян трудился дворником. Ему дали комнатку в подвале. Но вечерами он 
заглядывал
по старой памяти на кухню, сидел на табурете как был, в белом фартуке, с бляхой 
на груди и
курил свою козью ножку, и стряхивал пепел под ноги, а Ирина Семеновна молча за 
ним
подбирала. Сын Ирины Семеновны, Федька, учился в фабзавуче, хотел быть токарем.
Кухонные запахи стали попроще. Все меньше изысканных кушаний кипело и варилось 
на
синем газовом огоньке. Аромат французских духов развеялся, а ондатровое манто 
Юзи Юльевны
отправилось в руки перекупщиков вслед за фамильным серебром. За годы побывали в 
квартире
еще не раз сосредоточенные люди с холодными глазами, в военных фуражках со 
звездочками.
Приходили они, как водится, по ночам, просачивались бесшумно в комнату 
Каминских и
исчезали под утро. До Ванванча долетали лишь приглушенные намеки, дальнее эхо 
какихDто
событий, и вздохи, и шепот, и непонятные слова.
16
По утрам серое лицо Яна Адамовича мелькало в коридоре, и Юзя Юльевна носила за 
ним
бокальчик с ароматным снадобьем, растерянно и жалобно повторяя французские 
слова. И по
дороге в школу Жоржетта бывала молчалива, хотя, если ее разговорить или 
рассмешить,
рассмеется и покажет свои жемчужинки. Да, если рассмешить. А в основном чтоDто 
происходило
в воздухе, чтоDто висело над головой, просачивалось в такую счастливую жизнь 
Ванванча, однако
тут же развеивалось, не особенно задевая.
Приехала из Тифлиса бабушка, бабуся, Мария Вартановна, мамина мама. ЧтоDто 
далекое
и теплое родилось из ее образа, выплеснулось из ее карих глаз, окруженных 
добрыми
морщинками, чтоDто едва уловимое, почти позабытое, без имени, без названия. Что 
это было
такое, а, Ванванч? И ее тихий говорок со странными интонациями, и армянские 
восклицания
ворвались в его арбатскую душу и растворились в ней. И какDто вдруг сразу 
произошло, что
даже Ирина Семеновна ее не отвергла. Правда, она за эти годы помягчела, 
поутихла, и только
французская речь, едва только слышалась, поDпрежнему сбивала ей дыхание.
Однажды, он это вспоминает теперь совершенно отчетливо, Жоржетта шла в школу с
ним рядом. Внезапно она остановилась. И он увидел перед собой не тоненькую 
десятилеточку
с аккуратными локонами, а изможденную страданием соседку, бывалую и взрослую. 
Красный
галстучек на ее пионерской шейке расположился насмешливо и не к месту. В синих 
глазах
плавала тоска.
— Послушай, — сказала она, — разве мои мама и папа — буржуи?
— Нет, — промямлил Ванванч.
Он вспомнил, что его мама с Каминским была любезна, но дружбы не было. Так, 
едва
ощутимый коммунальный холодок, легкий и необременительный.
— Они приходят по ночам, требуют драгоценности и роются везде, — сказала 
Жоржетта
в пространство.
Ванванч смолчал. Он знал об этом от мамы. Она какDто случайно просветила его,