предметы,
запечатлевающиеся в сознании Ванванча тогда, в конце двадцатых...
— Не притомился, картошина? — спрашивала Акулина Ивановна. — Ну и ладно.
У нее напряжение на круглом лице, но Ванванч не придает этому значения: это ему
непонятно, это не его забота.
Они идут по бульвару в чаду вороньих хриплых перебранок, и тут в просветах 
голых
переплетающихся ветвей внезапно возникает вдалеке белый холм, увенчанный 
крестом, и
плывет колокольный звон, усиливаясь по мере приближения.
— Видишь, малышечка? Эвон храмDто какой! — говорит Акулина Ивановна. — Слава
Богу, вот и добралися.
— Там Бог живет? — спрашивает Ванванч, но она не слышит, она крестится и 
кланяется
этому храму.
— А разве Бог есть? — снова спрашивает он и вновь не удостаивается ответа. 
Однако
это его не обескураживает, и они идут по направлению к храму, все ближе и ближе,
 и медленно
восходят по широким каменным ступеням вслед за редкими людьми, и Ванванч высоко 
задирает
голову и всматривается в вершину храма, вонзающуюся в низкое февральское небо. 
Акулина
Ивановна собирает в ладошки медяки, множество медяков, и у самого входа в храм 
начинает
их раздавать старичкам и старушкам.
— НаDка вот, картошина, подайDка милостыню бабушке, — говорит она и сует 
Ванванчу
несколько монет. Их много, бабушек и дедушек. Он раздает им монетки, слышит их 
мягкое:
«Спаси, Господи!» и заглядывает им в глаза. У бабушек голубые маленькие глазки 
Акулины
Ивановны, а у дедушек — зеленые тусклые Мартьяна.
15
Тяжелая дубовая дверь распахнута, и они входят в храм, и Ванванч запрокидывает 
голову,
и его ослепляет желтоDкрасное сияние, прореженное синими искрами. Затем из 
этого
колеблющегося света возникают громадные как бы летящие фигуры бородатых 
стариков,
закутанных в шелковые плащи; и над ними склоняются женские лица с 
миндалевидными,
внимательными глазами, как у мамы. Во всяком случае, он так видит. И он видит 
себя самого,
крылатого и обнаженного, порхающего среди незнакомых пейзажей с золотою трубою 
в пухлых
пальцах. Он слышит стройное пение, и голос няни тихонько вливается в этот хор. 
Он крепко
держит ее за руку, и ему страшно затеряться в этой непонятной шуршащей и 
бормочущей толпе.
...Дома он говорит вечером маме, делая большие глаза:
— Мамочка, я видел Бога!..
Она ахает, и армянское «вай!» повисает в комнате. Она гладит его по головке, но 
рука ее
твердая, жесткая, чужая.
Потом она долго объясняется с няней в другой комнате, пока Ванванч рисует белый 
храм
с крестом на макушке.
А утром няни нет. И целый день. У мамы заплаканные глаза. ЧтоDто непривычное
разливается по бывшей квартире Каминских. На каждый звонок в дверь Ванванч 
бежит по
коридору, но няни нет.
Ему объяснили, что она срочно уехала к себе в деревню.
Больше он ее никогда не видел...
3
...Прошли, как говорится, годы. Ванванч учился уже во втором классе. Жоржетта — 
в
третьем. Она вступила в пионеры на зависть Ванванчу, и служение общественному 
долгу,
подкрепленное красным, хорошо отглаженным галстуком, преобладало над детскими
вожделениями. Все реже и реже теперь они во дворе единоборствовали с белыми, 
все чаще и
чаще Ванванч поглядывал на Жоржетту и ее единомышленников, когда они 
отправлялись по
школьному коридору на какойDнибудь очередной пионерский слет или «линейку», 
куда такие
непосвященные, как Ванванч, не допускались. А изDза закрытых дверей доносились 
звуки горна
и потрескивание барабанов, и оставалось лишь гадать о тайне, окружавшей этих
сосредоточенных третьеклассников. Ну, Жоржетта позволяла Ванванчу иногда едва