да, и
немецкие наемники! И итальянские!.. НародDто был не за них. Испанский народ был 
за
коммунистов, потому что ведь коммунисты...
Вот они сидят на лавочке во дворе после школы — и Нинка, и ее брат ВитькаDкулак,
 и
Петька Коробов, и Юрка Холмогоров, и все о войне, о войне... Петька Коробов — 
счастливчик!
Его, кривоногого, взяли в ансамбль «Веселые поварята». Оказалось, что он 
прекрасный танцор.
В белом поварском фартуке, белом высоченном колпаке он выделывал такое, что 
публика
неистовствовала. Под занавес ансамбль исполнял хором известную песню «Эх, 
хорошо в стране
советской жить!..» Но Петька не чванился, не задирал нос, и Ванванч любил его.
Двор пропах шашлыком и жареным луком. Этот запах вытекал из окон ресторанной 
кухни.
Вход в кавказский ресторан был с Арбата, а окна кухни дышали во двор.
Однажды, вдоволь посмеявшись над генералом Франко, приблизились они все к 
кухонному
окну и увидели, как колдует у плиты старый поварDгрузин в белом колпаке и 
несвежем фартуке.
Вот они видят, как он подходит к окну, наливает в стакан вино из бутылки и, 
утерев пот со лба,
разом выпивает это вино... Потом подмигивает ребятам и отходит к плите. «А чего 
ж нам не
налил?!.» — смеется Петька. И тут же снова подходит к окну повар и снова 
наливает полный
стакан, и ставит его на подоконник, а сам торопится к плите. Они приблизились к 
самому окну,
разинув свои красные, пересохшие рты... «Ну, давай!» — говорит Петька, и Витька 
хватает
своей синей ручкой стакан и опрокидывает его в рот, и истошно орет, и кашляет, 
и отбегает
прочь... Повар хохочет и грозит пальцем, и кричит:
«А ты хотел вино? Да?.. А уксус не любишь? Да?..»
Через несколько дней им удается взять реванш. Повар их не видит и ставит на 
подоконник
дымящуюся жаровню, в которой покоится вспухшая, подрумяненная утка. И уходит к 
плите.
«Ну, давай!» — шепчет Петька Ванванчу и притоптывает кривыми ножками. У 
Ванванча
столбняк. Он смеется, потому что это шутка, но холодок проходит по спине. 
Витька глотает
слюну. «Ну, давай!..» — подталкивает его Петька. Повар занят своим делом. Нинка 
тяжело
дышит. Витька хватает утку за лапку, и их уже нет, словно смыло. Они уже в 
лифте. Чердак.
Пыль. Запустение. «Да не дергайте!..» — шипит Витька и загораживает утку, и сам 
первый,
первый... как бы ее ухватить?.. И вонзает желтые зубки в гузку... Тут все 
начинают рвать утку и
раздирают ее, и чавкают. И Ванванч, вдруг освободившись от сомнений, хватает 
крылышко.
Так легко на душе!.. Вот они закончили лакомиться и присели на грязное 
чердачное бревно.
Витька закурил папироску. «У, дурак!» — осуждает его Нинка. «А иди ты, знаешь 
куда? —
огрызается Витька. — Нажралась и помалкивай!..» — «Подумаешь, — смеется Нинка, 
—
ворюга сопливый...»
...Да, время летело быстро. Оно всегда стремительно в преддверии чегоDто 
главного. А
ведь и вправду, предчувствие скорых перемен, добрых, именно добрых, 
значительных,
неминуемых, возбуждало и лихорадило. Так не может продолжаться вечно. Внезапно 
оказался
разоблаченным славный чекист Николай Ежов. «Какая сволочь! — ахнула Ашхен, и 
щеки ее
впервые за год порозовели. — Что он натворил!..» Она бросилась в справочную 
НКВД на
Кузнецкий мост, приготовившись к известию о полной перемене, но ей вновь 
пролаяли в
окошечко о том, что Шалва Окуджава сослан на десять лет без права переписки!.. 
Она поняла,
105
что до перемен еще не дошло. «Фу ты, черт! Фу ты, черт!» — повторяла она 
многократно, не
зная, как быть, куда идти, кого просить... Месяц прошел в пустых ожиданиях 
счастливой