во двор, где домашние несчастья тускнели и никли. А тут еще Нинка, длинноногая 
и
насмешливая, и свойская, и откровенная с ним, как с подружкой. Когда же он со 
двора уходил
домой и дверь лифта захлопывалась, он преображался, и из лифта выходил почти 
совсем
взрослым человеком, обремененным свалившимися на семью заботами. К счастью, 
форма, в
которую были заключены его душа и тело, оказалась податливой, почти каучуковой, 
и она,
хоть и болезненно, но приспособилась всеDтаки, приноровилась, притерлась к 
новым
обстоятельствам. Даже Ирина Семеновна, не замечавшая его раньше, открывая 
входную дверь,
не поворачивалась спиной безразлично, а оглядывала его поDновому, с удивлением. 
Однажды,
войдя, он сказал ей: «Здравствуйте...» Впервые. Машинально. Этой напряженной и
недоброжелательной соседке. «Ой, какой культурный!..» — сказала она, не то 
насмешливо,
не то растерянно, а после он слышал, как она говорила бабусе на кухне: «ВашDто 
совсем
большой стал: эвон, как сам здоровкается...»
Время летело быстро. Уже начало казаться, что счастья никогда и не было, а было 
всегда
это серое, тревожное, болезненное ожидание перемен. ГдеDто здесь, за ближайшим 
поворотом.
Внезапно пришла от папы открытка, взбудоражившая их. Первая весточка оттуда. 
«Мои
дорогие, все складывается хорошо. Скоро мы встретимся. Непременно. Обнимаю и 
целую.
Шалико».
Теперь Ванванч постепенно перестал относиться к слезам бабуси и к окаменевшему 
лицу
мамы как к чемуDто постороннему. Эту замусоленную в многочисленных руках 
открытку
Манечка прочла, и губы ее задрожали, но она сказала: «Вот увидишь, все будет 
хорошо!..»
Ванванч вновь попытался рассказать смешную историю с тагильскими борцами, но 
никто не
смеялся.
Они все теперь были на равных; и мама при нем в который уже раз сказала: «Не 
понимаю,
что делать... не понимаю и не знаю... КудаDто наверное, надо идти... это ведь, 
наверное, какойD
нибудь свердловский перегиб, а, Маня?..» Маня сказала: «Знаешь, Ашхен, сиди и 
не рыпайся...
что ты, в самом деле!.. Ну, чего ждать?!.» «Живые же люди, Маня...» — «Коранам 
ес,— сказала
бабуся, — что же это с нами происходит? Почему это все нам?.. Почему?.. Что?.. 
Что!..» — и
стукнула кулаком по колену. Тут Ванванч сказал с суровым видом: «Мамочка, 
большевики
никогда не впадают в отчаяние, ведь правда? Ты ведь большевик?.. Ну, мало ли, 
что исключили
какиеDто дураки... Ведь правда?..» Манечка нервно расхохоталась. «Я пыталась 
зайти туда, —
сказала Ашхен, — зайти и поговорить, убедить их... Но никто не принимает...» — 
«Куда туда?»
— спросила Манечка. Ашхен глазами указала в потолок. «Не рыпайся, я тебе говорю,
 —
сказала Манечка, — сиди тихо...»
104
Ванванч спускался во двор и пытался себе представить папу в тюрьме, но ничего 
не
получалось. Папа сидел на траве над шахматной доской и протягивал ладонь к 
очередной
фигурке, узкое его запястье выгибалось, и фигурка соперника взлетала в воздух...
 Мат!.. Он
всегда побеждал.
И всеDтаки во дворе становилось легче. Тут бушевали иные страсти, их грохот 
сотрясал
землю, но это был возвышенный грохот, а не томительное, почти безнадежное 
домашнее
увядание. Шла гражданская война в Испании, все было пронизано сведениями о ней, 
в мыслях
о ней растворялись изможденные лица мамы и бабуси, их глухие голоса. 
Республиканцы
наступали. Унылое лицо генерала Франко с большим кривым носом маячило в 
карикатурах
всех газет. В школе на политDминутках рассказывалось, как отступают фашисты. Да,