заглядывали
к ним.
Кстати, о Шуре Андрееве. Он возник из Вязьмы. Стал в Москве инженером связи и
познакомился с Манечкой. Как она предпочла милому застенчивому Алеше Костину 
этого
уездного гиганта — не нам судить. Она попыталась объяснить это Ашхен и сказала,
посмеиваясь: «Ну, с Алешей мы были друзьями, да и сейчас остались, а с Шурой — 
это
любовь!..» И сказала это так, словно взошла еще на одну ступеньку. «Бедный 
Алеша», —
сказала Ашхен без осуждения. Ей не очень нравился этот высоченный, почемуDто 
наголо бритый
молодой мужчина, насупленный, преданно глядящий на Манечку, этакий голубоглазый
римлянин с провинциальными российскими манерами. Впрочем, было не до манер. 
Шура
выбился в люди, нашел Манечку, оттолкнул Алешу, прописался в Манечкину 
коммунальную
комнату у Павелецкого вокзала. Сдержанно, но с уважением выслушивал Манечкины 
рассказы
о ее семье, о братьяхDреволюционерах, и когда его знакомые спрашивали, кто же 
теперь его
новые родственники, он разъяснял спокойно: «Очень, видите ли, крупные 
грузинские
коммунисты...» — «Да?!.» — «Да, да», — говорил бесстрастно. И он вошел в их 
семью,
стараясь не оченьDто распространяться о своем купеческом происхождении; нет, не 
скрывая
его, не таясь, а просто не неся откровенного, легкомысленного вздора. Да, он 
вошел в их семью,
но еще не погрузился в нее и не успел толком насладиться своим новым положением,
 как вдруг
все рухнуло.
И вот он сидел перед растерянной Ашхен и молчал в глубоком недоумении. Он 
продолжал
обожать Манечку, но чтоDто как будто померкло, такой большой и крутоголовый, он 
почемуDто
казался беззащитным, да и все они были беззащитные и беспомощные теперь.
ПочемуDто теперь все разрушалось.
Сразу по приезде в Москву узнали, что умерла Настя. Она умерла тихо, похоронили 
ее
также тихо и незаметно. И остались после нее сущие пустяки: иконка, несколько 
баночек с
домашним вареньем да заграничная фотография незнакомой красивой барышни с 
приписочкой
на оборотной стороне: «Милая нянья! Посылаю привет из РАRIS. Мне карашо РАRIS с 
мой
папа и мама. Я учус эколь и не хочу приезжжат опять Москва. Зачем? Смешно. 
Обнимаю тебя,
милая нянья. Твоя всегда Жоржетт».
103
И это теперь не повергло в трепет. Барышня была чужая, чужая, словно персонаж 
из
сказки. Фотография досталась Ванванчу, но вскоре затерялась в московском 
водовороте.
Потом из Тифлиса докатился слух, что после ареста Оли Галактион и вовсе запил
беспробудно, а тут его, словно в насмешку, наградили орденом Ленина. Он ходил 
по Тифлису с
этим орденом, громко разговаривал с Олей и плакал...
Ванванч знал, что мама собирается пробиться к какомуDто высокому начальству и 
все
объяснить о папе. Он знал, что жить им теперь почти не на что. Он знал, что из 
всей семьи
грузинского Степана остались только они с Манечкой да Васико в Тифлисе. Он знал,
 что они
живут не на мамину зарплату, потому что ее не хватает, тетя Сильвия помогает, 
да Манечка с
Изой, как могут. Вот и суп, и картофельные котлетки...
Теперь он знал все, и не было нужды скрывать от него правду, жалеть ребенка... 
Какой уж
ребенок! Он узнал уже, как рождаются дети, и поэтому поDновому глядел на Нинку 
Сочилину
при встрече, и два бугорка на ее груди были пухлые, упругие, горячие, эти самые.
.. которые
хотелось поместить в ладонь и посмотреть ей в глаза...
Он, сын врага народа, проводил школьные часы, как в тумане, испытывая чувство 
вины
перед остальными счастливчиками. Однако постепенно выяснилось, что судьбы 
многих схожи
с его судьбой. Он торопился домой, но бабусины причитания были невыносимы, и 
душа рвалась