встречает их на перроне Ярославского вокзала — все это успело забыться. Даже 
Афонька
Дергач с его знаменитой раной, даже Сара Мизитова, даже оскорбительное 
кривляние
тагильского второклассника. Все. ПочемуDто помнилась лишь случайная встреча у 
служебного
входа в тагильский цирк, о которой Ванванч, потешаясь над собой, рассказывал 
маме время от
времени, чтобы пробудить улыбку на ее бледных губах — пусть жалкую, пусть 
отрешенную,
пусть даже притворную...
А случилось вот что: в день отъезда из Нижнего Тагила он кинулся попрощаться с 
цирком,
и судьба вознаградила его за верность. Из служебного подъезда внезапно 
вывалились три его
кумира: Василий Ярков и две заморские знаменитости — Франк Гуд и Бено Шааф! На 
Ванванча
они не обратили внимания. Топтались у дверей, одетые поDзимнему, — в шубы и 
валенки...
«Да ладно, мужики, — вдруг произнес Бено Шааф, — чего это мы здесьDто топчемся?
Сговорились ведь к Валюше, в столовку. Ну, так пошли...» — «Идем, идем, кто ж 
против? —
засмеялся Франк Гуд. — Пока у нее никого нет, надо иттить...» — «Эх, Валюша, — 
сказал
Бено Шааф мечтательно, — может, у нее и пивко найдется...» — «Раз обещала, 
значит, будет»,
— сказал Василий Ярков, и они отправились, оставив потрясенного Ванванча.
Ну, анекдотец, и все, пожалуй. Крушение иллюзий всегда болезненно. Все это еще
предстоит, предстоит в будущем. А тогда он шел домой, вытаращив глаза и мотая 
головой, не
веря тому, что слышал, и снова чтоDто рухнуло, взметнув пыль, и настала будто 
бы иная жизнь
и освобождение от чегоDто. В поезде он вдруг вспомнил это и принялся 
рассказывать маме, и
сам хохотал, слегка утрированно, лишь бы увидеть ее улыбку. Она и в самом деле 
пошевелила
губами, чуть растянула их на одно мгновение...
Помнился ярче всего этот анекдотец, и он его сразу же выложил ребятам во дворе.
Посмеялись. Все заметно повзрослели за два года. Они приняли его в свой круг 
легко,
102
натурально, ни о чем не расспрашивали, хотя и догадывались, и слышали из уст 
вездесущей
молвы, знали, знали, тыкали пальцами в окна арбатского дома, где тоже случилось.
.. ну, тоже
ночью увезли... вон там и там, и оттуда... Ну, ночью — а когда же, днем, что 
ли? Да нет, тихо,
разDдва... а утром будто ничего и не было...
Быт здесь и так никогда шикарным не был. Он и теперь в Москве не оченьDто 
отличался
от прежнего. ПоDпрежнему по утрам манная каша и чашка чаю. После школы бабушка 
кормила
его обедом, ну, чтоDнибудь привычное, какойDнибудь рисовый супчик и 
картофельные котлеты
или покупные микояновские котлетки, иногда винегрет. Приходила Манечка, 
приносила пару
пирожных или пакетик с халвой... Мама мелькала, словно тень. Ванванч знал, что 
ее исключили
из партии и она устроилась счетоводом в какуюDто инвалидную артель. Однако 
самолюбие
Ванванча было не столь уязвлено, как можно было бы предположить.
Манечка грустно смеялась и сулила скорые счастливые перемены. И Ванванч какDто
внезапно стал своим, и от него теперь уже не было секретов. Его словно взяли за 
ручку, за
пухлую, вялую, зависимую ручку и ввели в иную жизнь, которая тут же стала его 
собственной.
Не надо было притворяться дурачком, огражденным от житейских забот. Все 
разделилось
поровну и справедливо. Он числился, как ни горько это было осознавать, сыном 
врага народа,
но минул шок, и он научился понимать, он внушил себе, что с его прекрасным 
отцом произошла
ошибка и скоро это все утрясется.
И мама говорила о том же скороговоркой, и бабуся с густой армянской печалью. Он 
знал
теперь, что многие знакомые и даже друзья не посещают их дом и обходят его 
стороной, потому
что боятся за свою репутацию... И он презирал их. Лишь Манечка со своим новым 
мужем
Шурой Андреевым да Иза со своим Борисом Поршневым как ни в чем не бывало