Ванванч, — шел, шел...» И тут рука мамы вырвалась изDза спины, она почемуDто 
сжимала
тапочку или шлепанец, а он тут же вспомнил тифлисское наименование этой обуви: 
чуста, и
этой чустой мама, размахнувшись, ударила его по щеке, выкрикнула чтоDто 
отчаянное и пошла,
пошла от него по коридору, забыв о нем...
Он уже лежал в постели, укрывшись с головой, когда пришла бабуся с какойDто 
едой. Но
он так и не вылез изDпод одеяла.
...Минул январь, и бес затих, кудаDто запропастился. А Шалико выступил на 
городском
партактиве и заклеймил, как планировалось, шаткую и небольшевистскую позицию 
Балясина.
Балясин обуржуазился, утратил принципиальность и проявлял терпимость ко всяким
антипартийным настроениям. В газете «Тагильский рабочий» было помещено это 
грозное
выступление и фотография выступающего Шалико. Ашхен считала, что он был слишком 
резок.
Она вспоминала тучного, насмешливого, доброго Балясина и думала, каково ему 
сейчас... Нет,
нет, наверно, думала она, в принципе Шалико, конечно, прав, но чрезмерная 
резкость вызывала
к критикуемому преступную жалость.
Из Тифлиса долетали страшные вести, но чем они были страшней, тем неистовее и
ожесточенней выкрикивал свои истины Шалико, и она не могла с ним не соглашаться.
 Да, нас
усыпили некоторые успехи, думала она, и мы обленились и утратили бдительность...
 Мы даже
дошли до того, думала она, поджимая бледные губы, что смотрели на бесчинства 
окопавшихся
троцкистов сквозь пальцы... А они распоясались, думала она. От этих мыслей 
гудела голова,
100
прихватывало сердце, и обыкновенное житейское неблагополучие уже не доходило до 
сознания.
И она долго не могла понять Шалико, который поздним вечером твердил ей о новом 
тифлисском
происшествии... «Что? Что? — переспрашивала она. — При чем тут Оля?.. Что 
такое?..» —
«Очнись! — прошептал он с отчаянием. — Олю и Сашу взяли!.. Ты слышишь, АшоDджан,
 ты
слышишь?..» — «О чем ты? — не понимала она. — А Сашу за что? Он ведь не был в 
партии!..»
— «Взяли, взяли!.. Ну, что это значит?.. Взяли!.. Ты можешь это понять?..» Сашу,
 подумала
она, взяли, видимо, как бывшего деникинского офицера... В этом даже была 
какаяDто логика:
уж если избавляться... «А при чем Оля? — спросила она. — Она же больна! Она 
жена крупного
поэта...» Шалико машет рукой обреченно и видит, как он идет по улице Паскевича 
и входит в
дом и поднимается на второй этаж. Там, в прохладной комнате, за большим 
овальным столом
сидят все и улыбаются ему, и Лиза говорит: «Шалико, как хорошо ты выглядишь!..» 
И пока
Ашхен нашептывает ему свои безумные вопросы, он снова идет по улице Паскевича и 
входит в
квартиру, где никого уже нет, только юный Васико, Васька, согнувшись сидит у 
окна...
«Послушай, — вдруг произнесла Ашхен
совершенно спокойно, — происходит чтоDто, чего я
понять не могу... Не могу, и все».
Утром они, как обычно, отправились — он в
горком партии, она к себе в райком. Как обычно. И
на следующий день — тоже.
Восьмого февраля Ванванч в утреннем зимнем
полумраке добрел до школы. Как обычно. До уроков
оставалось минут десять. Он вошел в класс.
Маленькая Геля Гуськова сидела за партой и листала
книгу. Она машинально оглядела его и какDто резко
уткнулась в страницы. Дежурный стирал с доски.
Сары не было. Ванванч вышел в коридор, в сумятицу
и неразбериху. Вдруг какойDто маленький плюгавый
второклассник затанцевал перед ним, скаля зубы, и
завизжал на весь коридор: «Троцкист!.. Троцкист!..»
И пальчиком тыкал Ванванчу в грудь. Ванванч
задохнулся. Это его, сына первого секретаря горкома
партии, называли этим позорным именем?! Это в
него летело это отравленное, отвратительное