и конфетами «Мишка», и из ящика вырывался такой аромат, такой аромат!.. Ванванч 
потянулся
было к конфете, но бабуся резко отодвинула его и закрыла крышку. «Но это же мне.
.. это же
нам принесли!..» — возмутился Ванванч, но она была неумолима.
До вечера он не находил себе места. Он негодовал на бабусю и представлял, как 
медленно
сдирает кожуру с мандарина и прокусывает кислоDсладкие подушечки, и 
захлебывается соком,
а затем разворачивает конфетную обертку и вонзает зубы в коричневую 
шоколадноDвафельную
хрустящую массу и жует, жует все вместе, и глотает, захлебываясь, и снова тянет 
руку за новой
порцией...
98
Гнев отца был внезапен, на высокой ноте. Он слышал, как папа звонил в горком и
раздраженно выкрикивал, выговаривал комуDто за этот сладкий ящик... Как могли 
додуматься!..
Я еще выясню, кто это!.. Почему горкомовским работникам, а не в детский сад?!. 
Я вас
спрашиваю!.. Требую!.. Спрашиваю!..
И вскоре прибежал посыльный из горкома, и драгоценный груз безвозвратно исчез 
вместе
со своими ароматами. «Он поступил, как настоящий большевик!..» — приблизительно 
так
оценил Ванванч поступок отца и восхитился, но обида оставалась.
Когда бы был он уже взрослым, он бы крикнул в сердцах и в отчаянии: «Да пропади 
все
пропадом!..», но он был маленький, двенадцатилетний, зависимый мальчик.
Так, после уроков, в один январский день неведомая сила повлекла его в школьную
канцелярию, и на виду у благоговеющей бухгалтерши он позвонил на конный двор 
горкома
партии и сани, горкомовские сани, предназначенные для его отца, потребовал 
прислать к
подъезду школы. Он медленно спускался по лестнице, медленно шел к выходу. Ноги 
у него
дрожали, и внезапная тошнота подкатила к горлу. Он вышел на школьное крыльцо. 
Сани уже
стояли на положенном месте. Лошадь была неподвижна. Кучер, закутанный в тулуп, 
— тоже.
Увидев все это, он даже решил незаметно улизнуть — пусть потом выясняют, кто 
вызывал, но
подошел к саням и взгромоздился на сиденье, и подумал, как жаль, что никто из 
учеников его
не видит, что Сара не видит... Коснеющим языком назвал адрес. Кучер оглянулся 
через плечо,
внимательно вгляделся в него и кивнул. И поехали. До дома было какихDнибудь 
триста метров.
Он знал, что теперь не оправдаться, но бес распоясался безобразно. Дома никого 
не было.
Сани растворились в январском морозце. Хотелось плакать и есть.
Он решил покаяться перед отцом и сказать ему чтоDто вроде того, что бес его 
попутал, но
это лекарство ему, двенадцатилетнему, не было знакомо. Хотелось есть. Дома он 
отрезал кусок
черного хлеба, намазал его маслом, покрыл сверху тонким слоем томатаDпасты и 
посыпал солью
и уселся в своей комнате с книгой в ожидании бури. Она разразилась вечером. У 
папы было
перекошенное лицо. Он говорил тихо, с горечью, страдая... но лицо! И слова 
вырывались из
него неудержимо, одно за другим, без пауз и передышки... «Мой сын?!. Это мой 
сын?!. Сын
большевика?!. Пионер... хочет выглядеть, как буржуйский сынок!.. Ты что, купчик 
молодой?!.
Ты понимаешь, что это мерзость! Мерзость!.. Как ты мог?.. Что скажут мои 
товарищи!..»
«Что за девочка, с которой ты дружишь? — спрашивала мама. — Это она учит тебя
таким вещам? А?..»
Ванванч решительно замотал головой, ограждая Сару. «Коранам ес!..» — причитала
бабуся. Казнь была долгая и страшная. Он раскаивался. Он заплакал. «Вот черт, — 
сказала
мама, — как все одно к одному!..» Он не понял смысла этого восклицания.
Хорошо еще, что была на свете Сара Мизитова! Стройная фигурка этой девочки, ее 
серое
платьице с белым воротником... эта голубоглазая татарочка с гладкими черными 
волосами...
Даже когда она обувалась в большие валенки с широкими раструбами и оттуда 
выглядывали
ее тонкие ножки, которые тогда казались еще тоньше, — даже тогда она была