расхотелось... И ведь
помнилось, долго помнилось, до сих пор помнятся эти жирные, толстые, слюнявые 
губы, этот
красный язык, вылизывающий ложку!
97
После школы он садился за роман. Действие развивалось. ЮDшин расстреливал
кривоногих японцев из пулемета и тосковал по ДинDлин. Затем Ванванч принимался 
за уроки,
но математика ему не давалась. Все казалось чужим, непонятным и ненужным. 
Учительница
смотрела на него с ужасом, щадила, пока не взорвалась. «Я вызову твоих 
родителей, — сказала
она, втягивая голову в плечи, — представляю, как огорчится твой отец!» — «Не 
вызовешь»,
— подумал он с внезапной наглостью. Геля Гуськова, первая ученица в классе, 
вызвалась ему
помочь. Она старательно объясняла ему хитросплетения математических тонкостей и
улыбалась, исполненная добра и приязни, но все было напрасно. Ученики 
расходились по домам.
И Сара уходила... Выходя из класса, бросала на него украдкой настороженный 
взгляд, а он
сидел, уставившись в назидательный палец Гели, которым она водила по 
отвратительным
цифрам, словно укоряла его в бессмысленности собственных стараний.
Никогда, никогда, никогда, думал он, ничего не получится. Я не смогу этого 
понять, думал
он, да это никому и не нужно... Он словно осиротел. Он был один в этом мире, 
где все умели
решать задачи по математике: и Геля, и Сара, и Саня, все, все, кроме него. Там, 
у них, была
другая счастливая жизнь, а ему предстояло идти домой и прятать глаза, и 
страдать, страдать,
страдать...
И он подумал, что теперь уже все равно, и когда ему поставили очередной «неуд»,
воспринял его как заслуженное возмездие.
А между тем еще недавний праздник, который сопровождал его дома, какDто 
незаметно
сходил на нет, и хотя он все еще старался жить в своем собственном мире, 
непривычный душок
бедствия настигал, просачивался в дверные щели... Эти печальные суровые лица, 
этот
прерывистый шепот, и слезы на щеках у бабуси, и дорогие тифлисские имена, 
произносимые с
дрожью в голосе... Все больше о Мише, о Мише... «Ты помнишь дядю Мишу, Кукушка?.
.» О,
он не забыл!.. «Какой он хороший, правда?..» — «Ну, конечно, папочка...» И 
папино застывшее
лицо, и убегающий взгляд.
Вдруг днем принесли телеграмму. Дома никого не было. Он прочитал. Она была из
Тифлиса. «Коля и Володя уехали к Мише целую Оля». Он положил телеграмму на 
тумбочку и
подумал, что они, наверное, уехали в санаторий... Однако вечером, когда все 
сошлись, новая
телеграмма лихорадочно запрыгала из рук в руки, а позже изDза двери потекла все 
та же странная
музыка из слез, шепота и случайных междометий. Ванванч засыпал трудно. Умение 
отрешаться
постепенно оставляло его.
Может быть, от этого всего, от этого сумбура, от непривычной и чуждой ситуации 
с ним
стали твориться странные вещи, словно он потерял голову и стал поступать 
вопреки себе
самому... Словно бес обуял его, маленький, бесшабашный, нижнетагильский бес,
расхристанный и наглый. И, подчинясь его внушениям, Ванванч начал совершать 
поступки,
которые еще вчера показались бы ему полным безумием. Началось это с пустяка, 
еще в начале
ноября, когда днем явился посыльный из горкома партии и вручил бабусе фанерный 
ящик с
гостинцами к празднику. «Эттто что такое?!» — удивилась щепетильная бабуся. «А 
это к
праздничку, — сказал посыльный, — всем работникам горкома... Такое решение...» 
Когда он
ушел, Ванванч приподнял крышку ящика. «Не надо, цават танем, — дрожащим голосом
попросила бабуся, — до папы не надо». Но Ванванч уже заглянул внутрь и ахнул. В 
ящике
соблазнительно разлеглись давно позабытые оранжевые мандарины, две плитки 
шоколада
«Золотой ярлык», бутылка армянского коньяка, и все это было пересыпано грецкими 
орехами