когда она лишь только впервые возникла перед ним, такая юная, строгая, ни на 
кого не похожая,
такая затаенная, и как она внезапно улыбнулась ему, ему!.. Вот это было чудо!.. 
Потом это все
мгновенно погасло, но наваждение осталось. И он прикоснулся к ее руке, и она не 
отвела своей.
Вот и теперь он точно так же прикоснулся к ее руке, надеясь смягчить ее боль, 
растерянный
от навалившегося ужаса. В кресле тихо плакала Мария, тихоDтихо, чтобы не 
долетело до
Ванванча. «Бедный Миша, — прошептал Шалико, — как же это могло случиться?..» 
Ашхен
сидела, окаменев. Она тоже никак не могла осознать происшедшего: как это могли 
прийти и
арестовать такого кристального коммуниста, этого рыцаря революции!.. ЧтоDто 
произошло,
какаяDто грязная тифлисская интрижка... «Хорошо, что мама этого уже не узнает», 
— сказала
она, представляя, что было бы с Лизой. «Она все видит, — сказала Мария, — Лиза 
оттуда все
видит, и сердце ее разрывается, а ты что думаешь?.. Все видит...» — «Мама, мама,
 — сказала
Ашхен с возмущением, — ну, о чем ты говоришь!..»
В этот момент пальчик Сары стукнул в оконное стекло. Ванванч заглянул в большую
комнату. Все были там. Там расплывались клубы беды, чегоDто очень непривычного. 
Он не
захотел погружаться в них. Это было не его, не его. Он сказал: «Я пойду погуляю.
..» Они в
ответ какDто странно пожали плечами, и всё, и он вышел.
«Бедный Миша, — сказал Шалико, — я уверен, — сказал он безнадежно, — это
недоразумение». Он сказал это, хотя в письме Коли было четко и жестко сказано, 
что это начало
крупной акции и что все они были бельмом на глазу у бывшего семинариста, так он 
писал,
подразумевая самого Сталина. «И я не уверен, — писал Коля, — что этим все 
ограничится. Я
очень боюсь за Володю, который со свойственной ему откровенностью режет 
правдуDматку на
всех углах. Держись, генацвале... Мама всеDтаки счастливая...»
Шалико погладил Ашхен по руке и вдруг подумал о том, что теперь все это — и их 
жизнь.
А скольких они разоблачили здесь, на Урале, подумал он, скольких мы 
разоблачили!.. КакоеDто
помешательство!.. А ведь тогда, когда разоблаченный ими враг отправлялся 
искупать свою
вину, не так ли сидели его домашние в своих беззащитных гулких комнатах, ломая 
руки и
предчувствуя новые беды?.. «Что? Что? — подумал он. — Что случилось?!.» Еще вот 
только
вчера, объятый вдохновением, он готовил свою речь на городском партактиве, речь 
с
разоблачениями очередного троцкистского двурушника, он кипел ожесточением, он 
подыскивал
простые, понятные, доходчивые, убийственные слова, клеймящие отщепенцев. Он 
докладывал
95
в Свердловск о проделанной работе и слышал в ответ всегда одно и то же — 
негодующие,
угрожающие восклицания, потому что страна и партия охвачены троцкистским 
заговором, а
вы там, у себя в Тагиле, бездельничаете... А может, и вы там, у себя... Может, 
и вы сами...
Завтра он должен произнести еще одну речь.
Ашхен сомнениями не терзалась. Она поклялась себе не распускаться, стойко 
выдержать
этот нелегкий период, да, нелегкий, легко ничего не дается, это уже доказано, и 
поэтому нечего
хлопать крыльями и причитать... Но когда из письма Коли стало известно,что Миша 
арестован,
она поняла, что начинается самое главное, и уж тутDто необходимы и мужество, и 
сила воли, и
вера, и пренебрежение чувствами.
Она с внезапным недоброжелательством вспомнила, как в Москве Изочка с
интеллигентской неряшливостью бросила ей: «Скоро вы все переарестуете друг 
друга». И при
этом состроила пренебрежительную гримасу, будто это могло быть предметом шутки. 
Вспомнив
это, Ашхен поежилась — и не от угрожающих пророчеств московской подруги, а 
оттого, что
любила ее именно за утонченность и интеллигентность... А тут вдруг эта фраза!..