пудрюсь  - я еду на встречу активистов  общества дружбы "Франция -  СССР"  с
Леонидом Брежневым. Актерская  дисциплина  снова выручает меня. Я приезжаю в
посольство СССР как ни в чем не бывало, готовая к рандеву, важность которого
я предчувствую. Мы ждем в салоне, все немного скованны, потом нас впускают в
зал, где стулья стоят напротив письменного стола. Входит Брежнев, нам делают
знак  садиться. Нас пятнадцать человек,  мужчин и женщин  всех  политических
взглядов - голлисты,  коммунисты,  профсоюзные деятели, дипломаты,  военные,
писатели -  все люди доброй воли,  которым дорога идея взаимопонимания между
нашими странами.
     Мы  слушаем традиционную речь. Брежнев держится свободно, шутит, роется
в  портсигаре,  но ничего  оттуда не достает, сообщает нам,  что  ему нельзя
больше  курить, и долю рассказывает об истории дружбы между нашими народами.
Ролан Леруа мне шепчет:  "Смотри, как он  поворачивается к тебе, как  только
речь  заходит о причинах этой дружбы..." Действительно, я замечаю понимающие
взгляды Брежнева.  Я знаю, что ему известно  все о нашей  с тобой  женитьбе.
Когда немного  позже мы пьем шампанское, он подходит ко мне и объясняет, что
водка - это другое дело, что ее нужно  пить сначала пятьдесят граммов, потом
сто  и  потом,  если  выдерживаешь,  -  сто  пятьдесят,  тогда  хорошо  себя
чувствуешь.  Я отвечаю, что мне это кажется много. "Тогда нужно пить чай", -
заключает он, и я получаю в память об этой  встрече электрический самовар, к
которому все-таки приложены две бутылки старки.
     Прежде чем уйти, мы фотографируемся: группа французов вокруг советского
главы. Этот снимок сделал гораздо больше, чем все наши хлопоты, знакомства и
мои компромиссы, вместе взятые. Чтобы понять настоящую цену этой фотографии,
мне  было  достаточно увидеть  по возвращении в  Москву  неуемную  гордость,
внезапно охватившую твоих  родителей,  которые  демонстрировали  вырезку  из
газеты кому только возможно.
     Вечером  я,  в  отчаянии  возвращаюсь  домой. Мама  - моя подруга,  мой
единственный  стержень в этой жизни  - при смерти. Я  понимаю, как неуместна
вся  эта  комедия,  сыгранная  во  имя  некоторого  туманного  будущего,  по
сравнению с неизбежностью предстоящей утраты.
     Кончина моей  матери - отражение в  зеркале  моей собственной смерти  -
сводит к очень  немногому ежедневный фарс нашего существования. Но надо жить
дальше. Я  знаю, что нужна тебе  и моим  сыновьям. Отныне  я для всех  вас -
последнее звено цени. Моя мама, которую ты видел несколько минут в гостинице
"Советская" три  года назад,  была  олицетворением  безопасности, одобрения,
теплоты, так необходимых тебе. Расцвет ее юности  пришелся на революцию  - в
семнадцатом году  ей  было восемнадцать лет.  Воспитанная  в  Петербурге,  в
Смольном   институте   благородных  девиц,   она   была  среди   тех,   кто,
воодушевившись новыми идеями, вывесил в день  восстания красные  лоскуты  на
окнах.  Потом  она  видела,  как  грабили евреев-суконщиков,  и на всю жизнь
запомнила,  как  отливающие  разными цветами огромные  куски ткани валялись,
размотавшись,  по всей улице. Потом убили ее любимую классную  даму - и она,
как и многие другие девушки, в  страхе  бежала за границу. Так она,  пережив
множество  трагических  эпизодов, оказалась в  Париже. Они  любила тебя, она
впервые приняла  в твоем лице  мужчину в моей жизни. Надо,  правда, сказать,
что другие посягали на ее территорию, на наш дом. Поскольку ты не мог уехать
из своей страны,  ты  был  не обременителен,  но  даже не в этом дело.  Твои
стихи,  твой  голос,  твоя  музыка  -  вот  что  ее  подкупило.  Она  иногда
спотыкалась  на  современных  выражениях и  жаргонных словечках, но понимала
все, даже то, чего  просто не могли понять женщины  ее поколения. Она каждый
день  шпала мне твои письма, потому  что я еще не  умела тогда бегло  читать
по-русски.
     Когда я  сообщаю тебе  по  телефону, что мы  должны  решиться отключить
аппарат, который искусственно поддерживает ее жизнь, ты отвечаешь то, чего я
жду:  "Если жизнь больше невозможна,  зачем поддерживать ее  видимость?"  Мы
согласны  - одна  из сестер и я. После долгих споров две другие  мои  сестры
тоже соглашаются, и мы прощаемся с мамой.
     Рыдая у телефона, ты все-таки стараешься поддержать меня. В тот февраль
семьдесят второго года были рассмотрены  все возможные  решения.  Даже чтобы
мне  остаться   в  Москве  с  детьми.  Но  очень  быстро  мы  наткнулись  на
непреодолимые трудности:  отсутствие  денег  и моя  работа, которую я хочу и
должна  продолжать.  К тому же  моих сестер и  друзей приводит  в  ужас одна
только мысль о возможности  моего переезда в Москву. А главное - то, что мои
дети,  с  удовольствием проводящие  здесь  летние  каникулы,  не  хотели  бы
все-таки окончательно поселиться вдали от Франции.
     И только после переезда из моего большого дома, ставшего мне в тягость,
поместив  детей в пансион, закончив фильм, съемки которого продолжались  все
эти недели, я лечу в Москву.
     Смерть моей матери резко изменила ход жизни всей нашей большой семьи.

     Это может показаться странным, но именно  в Париже  я  сделала решающую
заявку на получение виз для поездок в Москву. Господин Абрасимов, посол СССР
в  Париже,  принимает  меня...  Я  говорю  ему  о  наших  трудностях  прямо.
Туристические поездки  стоят дорого, я  не могу быть  приглашенной несколько
раз в  году, и моя работа не позволяет мне строить долгосрочных  проектов. К
тому же я считаю бессмысленным платить за гостиницу и питание, потому что на
совершенно законном основании проживаю в Москве у мужа. Движением руки посол
прерывает мою речь.
     - Вас очень любят в СССР.  Мы знаем,  что  вы -  наш друг, к тому же мы