дорогая посуда, мы просто не знаем,  куда деваться от стыда. В ответ на наши
смущенные извинения хозяин дома широким жестом смахивает на пол всю стоявшую
перед ним посуду. Потом по-королевски дает  распоряжение снова накрыть стол.
Из кухни  приносят мясо, дичь,  пироги. Последние  осколки  в мгновение  ока
убираются молчаливыми ловкими женщинами. Тамада говорит:
     - Тем лучше, начнем сначала.
     Пир продолжается. В  зале шумно и весело.  Вдруг один из  гостей громко
спрашивает:
     - Забудем ли мы выпить за нашего великого Сталина?
     За столом воцаряется нехорошая тишина. Грузинская интеллигенция жестоко
пострадала  при   Сталине,  и,  если  некоторые  люди  относятся  к  нему  с
ностальгическим  восхищением, хозяин дома, как и мы  сами, считает его самым
настоящим преступником.
     Я беру тебя за руку и тихо прошу не устраивать скандала. Ты побледнел и
белыми  от ярости  глазами смотришь  на того  человека. Хозяин  торжественно
берет рог  из рук  гостя и медленно его  выпивает.  И сильный  мужской голос
вдруг прорезает  тишину,  и  за ним вступает  стройный хор. Пением, точным и
редкостным  многоголосьем эти люди отвечают на упоминание о проклятых годах:
голоса сливаются в звучную и страстную музыку, утверждая презрение к тирану,
гармония мелодии отражает гармонию мыслей. Благодаря врожденному  такту этих
людей случайному гостю не удалось испортить нам праздник, и мы все еще сидим
за столом, когда во дворе начинает петь петух.
     Самый удивительный подарок мы получаем, открыв дверь нашей комнаты. Пол
устлан разноцветными  фруктами.  Записка в два слова приколота  к  роскошной
старинной шали, брошенной на постель: "Сергей Параджанов".  Сережа, которого
мы оба нежно  любим,  придумал для  нас  эту  сюрреалистическую  постановку.
Стараясь не слишком давить фруктовый ковер, мы падаем  обессиленные, и я туг
же засыпаю, завернувшись в шелковистую ткань шали.

     Однажды утром  мы гуляем по Тбилиси, и один  из наших друзей показывает
нам дом с  высокими окнами:  "Здесь  живет художник  Ладо  Гудиашвили - друг
Модильяни,  Матисса,  Делоне. В двадцатью  годы он жил  в  Париже". Я говорю
тебе, что  мой  отец, прозванный Владимиром Щедрым, наверняка  был  знаком с
этим  человеком.  Принадлежа  к  тому  же  артистическому  кругу,  работая у
Бурделя, он не мог его не знать.  Ты предлагаешь позвонить в дверь, что мы и
делаем.  Нам  открывает очень  пожилая дама  и спрашивает, чго мы  хотели. Я
объясняю, она  просит  нас подождать, через  несколько  минут возвращается и
говорит, чтобы мы приходили вечером после семи: "Маэстро вас примет".
     В назначенное время пожилая дама вводят пас в  зал с высоким потолком и
картинами  на стенах.  В центре  -  длинный стол со  всякой  едой,  вином  и
цветами,  приготовленный,  кажется,  для  большого банкета.  В  глубине зала
открывается  дверь, и  появляется человек  с  очень  красивым  лицом, седыми
волосами,  блестящими  живыми глазами.  Он  идет  к  нам навстречу,  раскрыв
объятия:
     - Я не мог умереть, так и не обняв  дочь Владимира. Благодарение  богу,
вы пришли.
     Он прижимает.меня к груди с юношеской силой. Потом приглашает нас сесть
рядом  с ним и велит принести еще влажные фотографии, которые он только  что
отпечатал  специально  для  меня. Дрожащими пальцами  он  показывает мне  на
первом  плане  двух молодых  людей:  они  обнялись  за  плечи  и улыбаются в
объектив. Я узнаю отца и Ладо в окружении самых знаменитых художников.
     Ладо Гудиашвили  начинает рассказывать. Ты, как зачарованный,  слушаешь
его: костюмированные  балы, кутежи по мастерским, нищие  друзья,  Модильяни,
Сутин,  множество  иностранцев,  которые  все  живут  недалеко  от  бульвара
Монпарнас  и  каждый вечер  допоздна  засиживаются  в  знаменитом  ресторане
"Куполь"...
     По  грузинскому обычаю застолье продолжается  до поздней  ночи,  старая
служанка  стоит позади нас и наполняет  стаканы и  тарелки. В  большом  зале
теперь темно, приносят  керосиновые лампы, и их свет отражается в глазах. Ты
говоришь о своей работе над Гамлетом, о переводе Пастернака.  Ладо берет нас
за руки и ведет  в маленький салон.  На пианино - большая фотография поэта в
массивной серебряной раме,  на столе  -  письма, написанные  его рукой,  его
книги, стихи  и, в  буфете  за  стеклом, -  стаканчик с  коньяком,  накрытый
блюдцем.
     - Это  последний  стакан,  который  выпил  Пастернак. Мы храним  его  и
наполняем в память о нем со дня его смерти.
     Художник провожает нас,  снова  долго обнимает  меня  на прощанье.  Мне
грустно. Я знаю, что никогда больше не увижу его.  Я ухожу, прижимая к груди
фотографию, где мой отец и он, молодые и красивые, улыбаются жизни.

     Эспераль. Это  слово я произношу  впервые  однажды утром, когда, сидя у
тебя  в изголовье, стараюсь  объяснить тебе, чго  во  Франции бросить работу
лишь  по той причине, что пьет муж, невозможно. Я снова улетела со съемок  и
буду платить  неустойку,  которая превысит  мой  гонорар за этот фильм, и не
могу больше позволить себе этого. Кажется, ты не понимаешь меня. В Советском
Союзе  терпимость  к  пьяницам  всеобщая.  Поскольку  каждый  может  в  один
прекрасный  день свалиться на улице в бессознательном состоянии  в замерзшую
грязь, пьяному  все помогают. Его прислоняют к  стене в теплом подъезде,  не
замечают его отсутствия  в бюро  или на заводе,  ему  дают мелочь  на пиво -
"поправить  здоровье".  Иногда  его  приносят  домой,   как  мешок.  Это   -