итесь опоздать. Она всегда ускользает от камеры».
 Французскому режиссеру Раймону Руло поручалось привнести галльский аромат в 
нью-йоркскую постановку «Жижи». И ему было очень трудно с Одри. Она обладала 
энергией Жижи. Тут не могло быть никаких сомнений. Но ее речь была слишком 
неровной, темп – чрезмерно оживленный. Она весьма невнятно произносила многие 
слова. Кроме того, все, что она делала, напоминало читку роли, а не настоящую 
прочувствованную игру. Сцена, где Одри спотыкалась на репетициях, была той же 
самой, которая терзала ее на прослушивании. В этом эпизоде Жижи отвергает 
человека, которого бабушка и тетка прочили ей в мужья. Одри и Джеймс Хэнсон 
продолжали встречаться в Нью-Йорке. Она явно не торопилась с помолвкой и 
повторяла частенько:
 «Я хочу выйти замуж. Я считаю, что непростительно теряю дни, не выходя замуж 
за Джеймса». Одри винила во всем нехватку времени, но, может быть подобно Жижи, 
она обнаружила, что замужество не столь уж необходимо, если сама жизнь 
раскрывает тебе свои объятия и ждет, чтобы ты ею насладилась.
 Вдова Раймона Руло вспоминает: «Первые восемь дней работы (в Нью-Йорке) с Одри 
были поистине чудовищны. Она играла из рук вон плохо, совершенно не понимая 
смысла текста, уходила из дома поздно вечером и приходила в театр рано утром 
страшно измученной. В конце концов… (Руло) сказал ей твердо: либо она изменится 
к лучшему, либо…» Как оказалось, по вечерам она допоздна просиживала с Хэнсоном 
в ночном клубе «Эль Марокко», от которого его семейство имело какую-то прибыль. 
Там он и Одри оставались порой чуть ли не до утра. Отеческая строгость Руло, 
видимо, сделала свое дело. «На следующий день, – вспоминает мадам Руло, – перед 
нами предстала новая Одри». Джеймс Хэнсон стал видеть ее гораздо реже.
 Но она все равно выглядела напряженной и нервной, и на афише «Жижи» мы видим 
девушку с мешками под глазами от тревог и бессонных ночей. Дэвид Нивен, который 
с Глорией Свенсон играл в неудачном бродвейском спектакле под названием «Нина», 
оказался свидетелем той душевной смуты, которую переживала Одри. В своих 
мемуарах «Луна – это воздушный шар» он вспоминает «неприкаянную девчушку с 
глазами олененка» в соседнем номере отеля в Филадельфии, где проходили 
загородные прогоны пьесы, юное создание, которое так же, как и он, готовилось к 
своему сценическому дебюту. «Мы оба тряслись от страха, чувствуя, как неумолимо 
приближаются наши премьеры».
 Филадельфийские отклики на «Жижи» были довольно сдержанны. Но критикам 
пришлась по душе сама Одри. Их восторженные оценки наводят на мысль, что сама 
ее неопытность, ставшая в спектакле почти ощутимой душевной хрупкостью Жижи, 
пробуждала в зрителях желание обнять и защитить ее. Сказать дурное слово в 
адрес этой девушки было бы равносильно попытке избить ребенка. Это стало 
отличительным свойством «феномена Хепберн», и он повторился на Бродвее во время 
премьеры пьесы 24 ноября 1951 года.
 «Она столь обаятельна и столь точно соответствует роли, что, несомненно, 
является главной причиной успеха всего вечера в целом», – писал Ричард 
Уоттс-младший, а Уолтер Керр в «Нью-Йорк Тайме» отмечал: «Она привносит 
простодушную невинность и остроумие подростка в роль, которая в иной ситуации 
могла бы стать неприятной». Сцена отказа Гастону в конце концов была сыграна 
неплохо. Брукс Эткинсон комментировал в «Нью-Йорк Тайме»: «Она создает живой и 
полнокровный образ, начиная с безыскусной неуклюжей девчонки в первом акте и до 
потрясающей кульминации в последней сцене. Перед нами великолепный пример 
настоящего сценического творчества – актерского исполнения, которое отличается 
непосредственностью, ясностью и особым очарованием». Отклик в «Эсквайре», 
вероятно, дает самую близкую к истине картину ее игры. Одри сравнивается с 
ребенком, который катит обруч с напряжением, но и похвальным упорством. «Она 
кричит, хлопает дверями, бегает. Но даже в самом сильном замешательстве она 
сохраняет поразительную ловкость и ни разу даже не цепляется за рампу. Она 
способна продемонстрировать вам такие гимнастические фигуры, которые посрамят 
любые легкоатлетические соревнования». После спектакля, встретившись с Одри, 
автор вышеприведенных строк нашел ее «очень милой… у нее неуловимое выражение 
лица и широкая походка. Она похожа на ребенка, которого кормили молоком и 
овощами и никогда не позволяли одному переходить улицу». А на то, что ребенку 
было уже почти двадцать три года, не обращали внимания благодаря тому ощущению 
детской невинности, которое она излучала: «свежа и резва, – по словам Ричарда 
Готтса, – как щенок из корзинки». Фотографии слишком серьезной юной мисс на 
афишах – единственное свидетельство переживаний и беспокойств Одри. Глядя на 
них, можно сделать вывод, что тогда она нуждалась во вдохновляющем воздействии 
настоящей актерской работы, которая бы отшлифовала ее дарование. В то время она,
 скорее всего, переигрывала. Ноэль Кауэрд, посетивший Нью-Йорк проездом в 
апреле 1952 года, когда уже шли последние спектакли «Жижи» после довольно 
успешного сезона, отмечает в своем дневнике, что он стал свидетелем «оргии 
сценической фальши и вульгарного сценария. Кэтлин Несбит хороша и величественна,
 декорации милы. Одри Хепберн неопытна и слишком неумна, а спектакль в целом 
очень плохо поставлен».
 Игра Одри явно стала хуже к этому времени, когда спектакль посмотрел Кауэрд: 
по складу характера она не выдерживала многочисленные повторения одного и того 
же. Но в вечер премьеры ее игра вместе с впечатлениями от личности были 
настолько остры и ярки, что затмили все недостатки пьесы. Через несколько дней 
после премьеры неоновую рекламу «Жижи» с участием Одри Хепберн" заменили на 
"Одри Хепберн в «Жижи».
 Даже в дни триумфа Одри не забывала о хороших манерах. Она писала Ричарду 
Миланду, представителю «Парамаунта» в Лондоне: «У меня дрожат колени, но на 
этот раз не от страха, а от счастья!» Сидни Коул, продюсер «Секретных людей», в 
день премьеры послал ей букет цветов. (Коул, обычно не расположенный ни к каким 
поэтическим эмоциям по отношению к кинозвездам, всегда характеризовал Одри к