енщину, которой вот-вот исполнится шестьдесят, но которая все еще энергична и 
подвижна, как пружина. Лицо, которое так легко и приятно выражает чувства и 
переживания. Теперь его избороздило множество мелких морщинок, но они, подобно 
маленьким притокам большой реки, всегда готовы разлиться в ослепительную 
незабываемую улыбку. Волосы, благодаря которым в свое время по миру разошлась 
мода на прическу «гамена» («под мальчика»), все еще сохраняли свой природный 
каштановый цвет, но уже подернулись сединой и были затянуты в тугой узел на 
затылке. Руки – уже в пигментных пятнах – все еще выдавали ее живой, 
непоседливый нрав: казалось, эти руки постоянно, каждую минуту должны быть 
заняты какой-нибудь работой. Эти глаза, которые когда-то так легко и свободно 
играли в любовь с объективом камеры, ныне смотрели на мир сквозь огромные 
стекла очков, которые, казалось, во много раз усиливали выражение озабоченности.
 Это было лицо, свободное от следов какого-либо тщеславия и самолюбования, как 
и от следов косметики, которой она больше не пользовалась. Единственное, что 
Одри позволяла себе посреди иссушающей эфиопской жары, – это немного 
увлажняющего крема.
 Она провела пальцем перед глазами ребенка, рядом с которым сидела, чтобы 
убедиться, что он не слепой. Зрачки мальчика следили за движением пальца, но 
его лицо не выражало ни оживления, ни любопытства.
 «Это меня буквально потрясло». Позднее Одри сравнивала это ощущение со страхом 
перед сценой. Только на сей раз напряжение рождалось не боязнью забыть текст, а 
невозможностью подыскать слова, которые могли бы прервать эту жуткую тишину. «Я 
подумала обо всех тех годах, которые провела в Швейцарии и Италии, ухаживая за 
своими собственными детьми. И вот теперь я уехала из дому, и здесь передо мною 
сидят эти дети… и я так мало могу для них сделать».
 Одри потянула руку к ребенку. И этот жест дал выход ее эмоциям. «Я зарыдала». 
И тогда ребенок положил свою руку на руку Одри.
 Она все еще не могла прийти в себя от пережитого потрясения даже тогда, когда 
их группа вновь села в машины и поехала дальше. Один из офицеров организации 
ЮНИСЕФ вспоминал, что тогда он подумал: если она так глубоко переживает из-за 
одного ребенка, как же тяжело ей будет потом – ведь предстояло встретиться с 
тысячами детей в разных точках планеты, в местах, изможденных засухами и 
гражданскими войнами и вселяющих такой ужас, что даже местные чиновники не 
решаются наведываться туда. Как у посланца доброй воли у Одри была только одна 
защита от всего, что ожидало ее в этих краях, – ее слава: слава, которую она 
использовала для помощи детям всего мира. И это первое путешествие показало ей 
чудовищную тяжесть той ноши, которую она взвалила на свои плечи. «По правде 
говоря, – признавалась она по возвращении, – я начала сомневаться, достаточно 
ли я сильна, чтобы справиться с ней».
 Но в дороге ей в голову пришла одна утешительная мысль, которая почти 
заставила ее устыдиться собственных сомнений. В отличие от тех врачей, с 
которыми она должна была встретиться, ее задача не состояла в том, чтобы 
исцелять людей. Это было не в ее силах. Единственный дар, которым Одри обладала 
и к которому она столь часто относилась с очевидным недоверием, была ее аура 
кинозвезды. Она стремилась привлечь внимание общественности к деятельности 
ЮНИСЕФ, найти деньги для работы этой организации – образно говоря, с помощью 
своего знаменитого облика звезды сделать официальный облик международной 
благотворительности более зримым, ярким и эмоциональным. Та особая магия, 
которую она принесла на экран несколько десятилетий тому назад, наконец, нашла 
для себя предназначение, значительно более ценное, чем эгоистическое стремление 
к успеху. Та девушка, которая когда-то совершенно изменила существовавшие до 
того представления об идеале женщины, теперь взяла на себя гораздо более 
крупную роль, чем те, что ей предлагали на протяжении всей ее кинокарьеры, – 
приносить надежду на спасение многим и многим миллионам людей. Их было куда 
больше, чем тех, кто смотрел фильмы с ее участием, узнавал ее в лицо или просто 
знал по имени.
 «У детей есть одно свойство, которое делает их счастливыми», – сказала себе 
Одри в попытке отыскать хоть какую-то нить здравого смысла, хоть какое-то 
утешение среди того кошмара, масштабы которого она никогда бы не смогла 
вообразить, если бы не увидела его собственными глазами. «У детей есть только 
друзья, – скажет она. – У детей не бывает врагов».




  СЕМЕЙНЫЕ ТАЙНЫ 


 У детей не бывает врагов…" И хотя сердце подсказывало ей эти слова, 
воспоминания Одри Хепберн о собственном детстве, похоже, опровергали их. Когда 
названная тема всплывала в беседах с репортерами, она обычно старалась говорить 
об этом как можно меньше или находила способ перевести любопытство интервьюера 
на другие, более безобидные вопросы. Даже с самыми близкими друзьями она была 
немногословна, говоря на эту тему. В ее детстве было много такого, что 
озадачивало окружающих.
 Со стороны матери Одри была голландкой. Узы родства связывали ее с длинной 
чередой аристократов – землевладельцев, армейских офицеров в высоких чинах, 
государственных служащих и придворных. Семейство ван Хеемстра возводило свой 
род к самому началу XVI столетия. Мать Одри, Элла ван Хеемстра, родилась в 1900 
году в фамильном поместье в Вельпе, неподалеку от Арнема. Кроме нее, в семье 
было еще пятеро детей – четыре дочери и сын, каждый из которых унаследовал, 
подо