Большому и Малому театрам — колыбели успеха русского балета.
 Тихомиров кончил. Он еще раз склонился в низком поклоне перед балериной и 
поцеловал ее руку. В своем поздравлении старый товарищ по сцене и учитель 
сказал удивительно точные слова о жизни и службе самой популярной московской 
балерины. Гельцер все 25 лет не только танцевала на сцене, но, подобно истинным 
художникам своего времени, Горскому, Коровину, Шаляпину, Станиславскому, 
боролась за утверждение на сцене самобытного русского искусства, за торжество 
реалистических тенденций классического танца.
 В тот вечер в адрес балерины было сказано много слов, полных высокого значения.
 Да она и сама знала, что не только Тихомиров, Турчанинова, Станиславский и 
Немирович-Данченко, Остужев, Москвин, сидящие в этом зале, — ее друзья, но и 
все те люди, кто пришел сегодня в театр на праздник русского балета, тоже ее 
старые дорогие друзья и единомышленники. Она всегда танцевала для них! А они 
все эти годы помогали ей отстаивать на сцене красоту и правду жизни. Она 
слушала Станиславского:
 — Революция принесла с собой пересмотр ценностей. И если бы русский балет не 
устоял перед угрозой превратиться в искусство пресыщенной праздности, 
пролетариат отверг бы его… Своим спасением наш балет во многом обязан вам, 
вашей фанатической преданности искусству, вашему гигантскому, неустанному труду,
 вашей сверкающей технике и внутреннему горению художника. Ваш пример на таком 
историческом рубеже в жизни всех театров вселяет в нас чувство товарищеской 
гордости и глубокой благодарности. С этим чувством и приносят вам сегодня свой 
привет МХАТ и его студия.
 А вечером в театре шла «Раймонда». Танцевала ее Гельцер. И, как всегда, у 
театра дежурили любители балета. Вдоль всего здания Малого с выходом на Лубянку 
стояли любопытные, кто и не собирался на спектакль, но остановился посмотреть 
парадный съезд гостей. По Театральной площади ползли редкие трамваи, 
загруженные мешками, дровами; к служебному подъезду Большого подкатывали 
пролетки, и из них выходили театральные служащие; на площади возле главного 
входа останавливались изрядно потрепанные автомобили — приехавшие мало чем 
выделялись из общей публики, как точно заметил Герберт Уэллс. На дамах не было 
дорогих мехов, их спутники, судя по костюмам, могли сойти и за служащих 
учреждений, и профессоров из институтов. Чем ближе стрелки городских часов 
приближались к восьми, тем многолюднее становилось под колоннадой театра. И 
хотя москвичи, как и все в стране, жили трудно, можно было заметить у входных 
дверей радостных людей с маленькими букетиками первых подснежников.
 Вглядываясь в заполненный молодежью балкон, балерина думала о том, как верно 
сегодня говорили ее товарищи. Народу нужно классическое искусство и потому, что 
оно само по себе ценно, эстетично и совершенно; оно необходимо и потому, что 
передает эстафету новому поколению советских артистов…
 В послереволюционные годы Гельцер приходилось много танцевать, нести основной 
репертуар.
 Выступая в старых классических балетах, артистка находила новые акценты в 
содержании и в хореографических образах. И зритель отвечал благодарностью.
 Чаще других балетов шел «Корсар». Москвичи ходили смотреть сильную духом 
Медору — Гельцер. Балерина сознательно усилила мотив борьбы за счастье и 
трогала зрителей своей поэтичной глубокой любовью к Конраду. В «Лебедином 
озере» Гельцер по-прежнему блистательно танцует коварную Одиллию и глубоко 
трогает зрителей своей поэтичной Одеттой. И еще одна партия тех лет — Лиза в 
балете «Тщетная предосторожность». Гельцер исполняла теперь ее несколько иначе, 
чем двадцать, десять лет назад.
 Ольга Мартынова в своей книге, посвященной творчеству Гельцер, так пишет об 
этой новой Лизе:
 «Артистка резко меняет свою трактовку этой роли, которую она осуществила в 
1916 году. Ее Лиза была шаловливой, грациозной французской крестьяночкой, 
напоминавшей крестьянок Ватто. В годы революции балерина демократизировала свою 
героиню, она стала по характеру близка к образу рыбачки из балета „Любовь 
быстра“. „Как много в ней трогательной косолапости подростка, — говорится в 
рецензии начала 20-х годов. — В походке, в болтающихся руках, в упрямо 
подергивающихся губах так и чувствуется маленькое, нежное сердце девушки, 
полюбившей впервые любовью такой же несложной, чистой и радостной, как 
окружающая ее природа“.
 Суровые и прекрасные годы, последовавшие за Октябрьской революцией, были 
наполнены новым творческим горением. Гельцер иногда даже удивлялась, как она 
могла танцевать тогда «Корсара», если температура на сцене была всего плюс 
шесть градусов, а сквозняки пронизывали до костей. Танцевали в балетных 
костюмах, от обнаженных плеч танцовщиц поднимался пар. В массовых сценах иногда 
выступало всего пять пар кордебалетных артистов. Актерского оклада при 
всевозрастающей дороговизне жизни не хватало, и артисты подрабатывали на разных 
клубных сценах. Зрители, чтобы согреться, топали ногами об пол, стараясь все же 
не очень шуметь. Зато аплодировали неистово. А на утро следующего дня Тихомиров,
 постоянный педагог Екатерины Васильевны, неизменно встречал жизнерадостную 
Гельцер в тренировочном классе. Она становилась к станку, как бы холодно ни 
было в школьном помещении.
 И социалистическая республика оценила великое искусство балерины. В 1921 году 
в связи с двадцатипятилетием сценической деятельности ей присваивается звание 
заслуженной артистки республики. А в 1925 году, когда страна отмечала столетний 
юбилей Большого театра, Екатерина Васильевна получила звание народной артистки 
республики. Гельцер и Нежданова первыми среди артистов Большого театра стали 
народными артистками.