похожими, и, значит, нотариус, заполнявший ведомости, просто плохо прочитал 
переписанный им документ. Что же касается смешения «ер» и «ор», то оно 
объясняется тогдашним парижским произношением, произношением «друзей во плоти», 
приходивших просить за поэта. Еще даже и в XX веке на некоторых улицах столицы 
вместо Пьеро произносят Пьяро. Кстати, в интересующих нас документах один 
нотариус записал Жан Ле Мерди, а другой — Жан Ле Марди. Не нужно этому 
удивляться, поскольку даже и сам Вийон рифмовал имя «Робер» со словом «пупар», 
означавшим «младенец». Труднее объяснить, почему один нотариус написал фамилию 
Шермуа, а другой — Сермуаз. В этом случае следует предположить, что рассказ о 
событиях шел по двум различным каналам.
 Коль скоро существует два документа, то это означает, что о помиловании Вийона 
хлопотали две группы друзей, каждая со своей стороны. Преднамеренно или нет в 
одном случае у поэта оказалось имя Франсуа де Лож по прозвищу де Вийон, а в 
другом — Франсуа де Монкорбье? Не исключено, что те и другие играли двумя 
разными фигурами на двух разных досках.
 При наличии некоторых расхождений оба варианта рассказа в основном совпадают. 
Общий источник вполне очевиден; таковой источник — только сам Вийон, так как 
цепочку событий, развернувшуюся после ухода Изабеллы и Жана Ле Марди, знал лишь 
он один. Однако две процедуры шли параллельно, и канцелярия из-за этого 
допустила ошибку. Необходимо также обратить внимание на тот факт, что 
мотивировки помилования, касающегося Франсуа де Монкорбье, основываются на 
более позднем рассказе, чем мотивировки, фигурирующие в документе о Франсуа де 
Ложе по прозвищу де Вийон. В первом рассказе еще ничего не говорилось про 
добровольное изгнание, а во втором уже ничего не говорилось про сохранившийся 
на губе след от раны. Возможно, именно здесь находится ключ к разгадке 
параллельной процедуры. Друзья Вийона сначала добились прощения, не раскрывая 
его настоящего имени. В этом контексте позаимствованный у капеллана псевдоним 
должен был сослужить свою добрую службу, дабы впоследствии поэт 
беспрепятственно пользовался полученным таким способом помилованием. Но вот 
правосудие наконец высказало свое мнение. Отныне уже не нужно было притворяться,
 но при этом помилование, полученное до вынесения приговора, причем под 
фиктивным именем, могло оказаться не слишком надежной защитой для Вийона, 
который, вернувшись, рисковал быть схваченным под своим настоящим именем.


ВОЗВРАЩЕНИЕ ПОЭТА

 Можно было бы и не заострять внимание на этой двойной записи, если бы тут не 
напрашивался один вывод: у Вийона были друзья и королевское помилование пришло 
не само собой. Одновременно было предпринято несколько попыток, причем 
осуществлялись они в разном ритме. Молодой безденежный магистр искусств имел 
немало друзей, и его добровольное изгнание не оставило безразличными людей из 
университетской сферы. Сказать, что поэт уже тогда стал знаменитым, было бы 
преувеличением. Хотя в Париже им дорожили. Причем некоторые уже понимали, кто 
такой Франсуа Вийон.
 Вернувшись к нормальной жизни, он мог бы воспользоваться этим обстоятельством, 
дабы возобновить учебу, ориентированную после окончания им факультета 
«искусств», если судить по кругу его чтения, на теологию. Как бы не так. Он 
погрузился в блаженное ничегонеделание, приобрел за шесть месяцев 
бродяжничества дурные привычки, завел себе друзей среди тех, кто, как и он, 
были не в ладах с правопорядком. Вместо того чтобы работать, развлекался да 
жаловался.
 В ту пору он еще не был сутенером, коим стал несколько лет спустя. Он пока еще 
ограничивался знакомством с небольшим кругом беспутных личностей, являвшихся 
честными ремесленниками днем и превращавшихся в мошенников ночью. Взять, 
например, судовщика Жана Лe Лу или, как его еще звали, Лe Ле, официально 
числившегося «извозчиком по воде» и арендатором рыбного промысла в ямах. Каждый 
год он занимался опорожнением оставшихся в городе ям с водой. А затем продавал 
на рынке щук, карпов, линей и угрей, которых таскали из ям полными вершами. В 
том же кругу знакомых Вийона можно было встретить и бочара Казена Шоле, 
будущего сержанта с жезлом при Шатле. Похоже, у них двоих числилась на совести 
жизнь на скорую руку задушенной на городской стене утки, принесенной затем 
домой в складках рясы, которую они вроде бы позаимствовали у одного монаха.



   Затем пускай Шолет и Лу
   Поймают утку на двоих
   И живо спрячут под полу,
   Чтоб стража не поймала их.
   Еще охапку дров сухих
   Оставлю им, а также сала
   И пару башмаков худых,
   Коль этого им будет мало  [67]  .



 Поэт, если его не предавали, оставался верен в дружбе, и когда в 1461 году он 
писал «Большое завещание», то снова вспомнил о двух воришках. Шоле тем временем 
стал священником. У него в приходе царил порядок. Однако как он был шутником,