запоздалую славу благодаря ироническим отсылкам в «Завещании» и рекламе, 
которую им потом создали толкователи Вийона. Даже если поэт использовал их лишь 
ради игры слов, таверны наполняли собой и его жизнь и творчество. Они служили 
обрамлением и добрых моментов его жизни, и нежеланных встреч. Иногда, как 
засвидетельствовано в упоминании о «Сосновой шишке», он пил там в кредит, а 
иногда опорожнял свой тощий кошелек.
 Впрочем, нет ничего удивительного в том, что, изображая тогдашнее общество, 
наш школяр осуществлял свои инсценировки в средневековом театре с 
соответствующими и привычными ему декорациями. Симптоматично, что и в театре 
того времени таверне тоже принадлежало важное место. Таверна поставляла театру 
декорации. Она была коллективным персонажем. Она вдохновляла народный театр, 
например комические пьески вроде «Фарса мэтра Трюбера и Антроньяра», где Эсташ 
Дешан предвосхитил темы «Патлена», или вроде карикатурного «Панегирика святой 
Селедке, святому Окороку и святой Колбасе». Столь же явно таверны 
присутствовали и в религиозном театре — в десятках «Мистерий» и «Страстей», 
которые, начиная с появившейся в XII веке «Истории Адама» и кончая «Мистерией 
Ветхого завета» и «Страстями» Арну Гребана, авторы вводили в сценическую игру 
как традиционные элементы, так и живую современную действительность. Комедия 
нравов рождалась из наблюдений за развертывавшимися в тавернах сценах, а 
словесная эквилибристика — из подслушанных в тавернах разговоров. Историям 
святых отнюдь не была противопоказана живость — на паперть приходила та же 
публика, что и в таверны. Кстати, игрались мистерии и страсти чаще всего в 
сокращенном виде перед небольшим количеством зрителей, на подмостках, 
сооруженных всего на один вечер в той же самой таверне или если был праздник, 
то где-нибудь неподалеку от нее, на перекрестке, и очень редко — перед толпами 
собравшихся внутри монастырских стен или на паперти горожан, три дня подряд 
аплодировавших перипетиям развития крупных композиций.
 Само собой разумеется, что Вийон населил свое большое и малое «Завещания» теми 
же самыми людьми, которые посещали таверны и из которых состояла также и 
публика тогдашних театров. То был мир, где исступленно обсуждали проблему 
непорочности той или иной девушки и где святой Иосиф грубо говорил Богоматери: 
«Не будете же вы утверждать, что это от меня!» Согласно теологии того мира, ад 
представлял собой котел, и все верили, что в аду жарят, варят или же в лучшем 
случае вешают грешников.
 В том обществе таверн и подмостков без стеснения смеялись над неуклюжими 
жестами слепого, а горе никому не мешало напиваться за здоровье пьяницы, только 
что променявшего свой табурет на место в братской могиле. Что и делал не 
скрывавший своих чувств Вийон, воздавая посмертные почести своему другу Котару. 
Существовала взаимная верность пьяниц.



   Такому б только жить да жить, -
   Увы, он умер от удара.
   Прошу вас строго не судить
   Пьянчугу доброго Котара [55] .



 Интересно, что Франсуа, порой переносивший действие в бордель, использовал в 
качестве декорации таверну гораздо реже. За исключением разве что тех случаев, 
когда нужно было «выкрикнуть спасибо» всем, в том числе и служанкам, 
показывавшим ради более приличных чаевых свои груди, поэт не стремился 
появляться в своей естественной обстановке, причем именно потому, что это и 
была его естественная обстановка. Зачем описывать то, что и так хорошо 
известно? Вийон сохранял от таверн лишь воспоминания, что он там выпивал, а 
дабы ничего не забыть, коллекционировал в стихах удобно вписывающиеся в 
каламбуры вывески.
 Так, например, когда он завещал «Шлем», то не логично ли предположить, что 
поэт стремился не столько напомнить про существование и так всем хорошо 
известной таверны у ворот Бодуайе, за Гревской площадью, если идти в 
направлении Сен-Жерве, сколько высмеять претензии на благородное происхождение 
кавалера Жана де Арле — титул у Арле был более чем сомнительный и он был бы рад 
заполучить шлем в свой герб. Точно так же «Сосновая шишка» в «Малом завещании» 
понадобилась поэту для создания неприличного образа, когда он завещал магистру 
де Рагье «дырку» от таверны.
 Однако есть в «Большом завещании» один владелец таверны, некий Тюржи, чье 
появление в произведении имеет определенный смысл. В мире питейных дел Тюржи 
был, можно сказать, отпрыском настоящей династии. Арнуль Тюржи был одновременно 
и виноторговцем, и трактирщиком, владевшим около ворот Бодуайе таверной под 
вывеской «Рака». В последние годы войны он работал квартальным надзирателем в 
квартале Сент-Антуан. Его сын Арнуле стал прокурором в Шатле. Другому его сыну, 
Жану, пришлось последовать за отступавшим двором Ланкастера, и он стал арфистом 
при английском короле Генрихе VI. Еще один Тюржи, Никез, был секретарем 
Бэдфорда. Ну а Робен — он сохранил ремесло предков и смотрелся за стойкой 
«Сосновой шишки» как один из наиболее солидных буржуа Парижа.
 И вот он вместе с поваром Моро и кондитером Жаном де Провеном удостоился чести 
попасть в наследники Вийона. Следует уточнить — в наследники долгов Вийона; 
поэт здесь намекает на те аспидные дощечки, на которые записывались долги 
клиентов. Он не раз ел и пил в кредит у Тюржи, Моро и Провена. Так что Тюржи и