Праздник — это прежде всего благодарственный молебен с шествием, а иногда и с 
мессой. Те Deum laudamus… [  Тебя  , Боже  , славим  … (лат  .) ], Benedictus 
qui venit in nomine Domini…[  Благословен  посланник  Божий  … (лат.) ] 
Песнопения следовали за песнопениями, причем как под сводами церквей, так и на 
улице. Шествовали под хоругвями приходов, цехов, братств, под извлеченными из 
ризниц крестами. Иногда, пользуясь какими-либо чрезвычайными обстоятельствами, 
по улицам носили и мощи. Духовенство охотно выносило наружу раки с мощами 
святого Марсилия и святой Женевьевы, а народ охотно на них глядел. А вот 
хранившиеся в самом центре Дворца правосудия в церкви Сент-Шапель драгоценные 
реликвии Страстей Господних вроде тернового венца, святого древка и гвоздя с 
креста выносились наружу довольно редко, и уже одно только их появление сразу 
же сообщало церемонии официальный характер и статус. Их демонстрация 
проводилась в исключительных случаях: в 1400 году по случаю взятия Понтуаза и в 
1449 году по случаю взятия Пон-де-л'Арша, в результате которого была снята 
осада с Парижа.
 Звонили колокола. Рожки и трубы горожан вносили свою лепту в общий гвалт, 
соревнуясь в громкости с официальными трубачами шествия, оплаченными королем, 
епископом либо купеческим старейшиной. В церкви звучал орган. На улицах люди 
кричали: «Слава!» Некоторые кричали что-то другое…
 Шествия сходились вместе, пути их пересекались. Прихожане церкви Сент-Эсташ 
отправлялись в Собор Парижской Богоматери как раз в тот момент, когда прихожане 
церкви Сен-Жак-де-ла-Бушри подходили к церкви Сен-Виктор. Людские потоки 
соединялись и разделялись. Люди шли в обители августинцев, кармелитов, святой 
Женевьевы.
 Ориентиром в этом деле служил праздник Тела Господня. Когда 23 июля 1461 года 
— Вийон в ту пору находился в тюрьме в Мёне — устраивали народные моления за 
душу умершего накануне короля Карла VII, то моделью для них послужил последний 
праздник Тела Господня.
 «И состоялись весьма торжественные шествия с участием всех людей церкви, как 
из нищенствующих орденов, так и из других орденов, пришедших за телом государя 
в церковь Сен-Жан-ан-Грев, откуда его перенесли в церковь Бийет, затем в 
церковь Сент-Катрин-дю-Валь-дез-Эколье, в сопровождении семи прелатов в полном 
облачении, которые принесли его в ту же самую церковь Сен-Жан.
 И были украшены улицы, по которым проносили то Сокровище, и горели в большом 
количестве факелы и свечи, как если бы это был праздник Тела Господня.
 Несколько шествий состоялось во дворе Парламента и в других дворах Дворца 
правосудия, и прошли они в самом наилучшем порядке, как и должно быть во время 
молитвы за нашего короля Карла VII, да спасет душу его Господь…»
 О каком бы празднике ни шла речь, проповедники истово занимались своим делом. 
Они читали проповеди перед началом шествия и по окончании шествия. Их голоса 
раздавались в церквах, в коллежах, на перекрестках. Город буквально гудел от 
библейских изречений. Так что парижанин, испокон веков отличавшийся любовью к 
красивым речам, наслаждался от всей души.
 Не упускал своего и буржуа: если, участвуя в шествии, он шел, одетый в 
иззелена-синий или алый суконный кафтан, после священников в их отливающих 
золотом мантиях и после монахов в их коричневых или черных сутанах, то в 
украшении своего собственного либо снимаемого дома он брал реванш. Он украшал 
его фасад всем, чем только мог: коврами, шерстяными покрывалами, вышитыми 
одеялами. Улицы выглядели очень нарядно, причем каждый раз по-разному.
 В этом празднике было что-то от театра. Ремесленники и лавочники как бы 
сооружали сцену, обставляли ее декорациями, заботились об аксессуарах. Они же в 
назначенный день становились и актерами, и публикой, восторженно внимавшей той 
живой, инсценированной на площади проповеди, где разыгрывались сцены из 
Евангелия и где излюбленным жанром был жанр моралите.
 Они же украшали источники, в которых парижане брали воду. С помощью кое-каких 
приспособлений — из легких деревянных конструкций и тканей можно творить чудеса,
 — а иногда также подводя воду с угла улицы в центр площади или к паперти 
церкви, они делали импровизированные фонтаны участникам праздника. Приятно было 
смотреть на струящуюся из них прозрачную воду. Ну а уж когда щедрые городские 
власти вместо воды предлагали вино, праздник становился еще более приятным.
 Незаметно проходило время. Таверны наполнялись людьми. Летом трактирщики и 
буржуа накрывали столы прямо на улице. Народ ел, пил и распевал песни. Молодежь 
танцевала под звуки виол, лютней, флейт и барабанов. Вместо барабанов нередко 
использовали и извлеченные из кухонь медные тазы.
 Разговор шел обо всем и ни о чем. В том 1455 году не произошло ничего 
сверхъестественного. Темы для разговоров поставляла повседневная парижская 
жизнь. К тому времени Столетняя война закончилась — для парижской области 
пятнадцать лет назад, а для Гюйены два года назад, — но никто не мог с полной 
определенностью сказать, закончилась ли она насовсем. Однако складывалось 
впечатление, что в долгой череде военных действий и перемирий, свидетелями 
которых оказались шесть поколений французов, наступил наконец перелом, что 
англичане ушли из Франции так, как они еще никогда не уходили, а Валуа выглядел 
столь бесспорным победителем, что именно так его и прозвали.
 Прагерию, тот бунт князей, в результате которого в 1440 году вновь зашатался 
трон, простой люд уже к тому времени почти позабыл, сохранив, однако, прочное 
убеждение, что ничего хорошего от сильных мира сего ждать не приходится. Свежа 
была память о том, как королевская армия заняла земли графа Арманьяка, 
совершенно необоснованно питавшего иллюзии относительно своей независимости, но 
парижане к этому эпизоду истории отнеслись, в общем-то, достаточно равнодушно.