Но вот мы попадаем в эпоху романтизма. Вийон возвращается в библиотеки и в 
антологии… Однако Вийон XIX века — это брат Оссиана. Вийон, увиденный сквозь 
призму творчества Гюго, несущий в себе страдания воображаемого Квазимодо. Он 
выступает гарантом подлинности средневековых химер Виоле ле Дюка. Сент-Бёв его 
и не упоминает. Привносит свое и Парнас: черты лица на портрете становятся 
более тонкими, гротеск исчезает. Теофиль Готье, автор «Эмалей и камей», 
игнорируя мнение толкователей, принимает все за чистую монету и обнаруживает, 
что у Вийона «прекрасная, открытая навстречу всем добрым чувствам душа». 
Шалопай остался где-то в прошлом. «Бедный Вийон» одерживает верх над «добрым 
сумасбродом».
 Интересно, узнал бы мэтр Франсуа себя на этих сменявших друг друга портретах? 
Можно предположить, что при его любви к парадоксам он был бы даже польщен. Хотя 
и не обнаружил бы, очевидно, на сцене, где он когда-то расположил мир, поставив 
впереди Франсуа Вийона, ни мира, ни того, прежнего, Вийона.
 Ну а затем, дабы восстановить подлинное лицо Вийона, современная историография 
помимо его стихов обратилась также и к другого рода источникам. Эти источники — 
судебные документы, относящиеся к самому Вийону. Параллельно, объединив усилия 
филологов и лингвистов, современное литературоведение сумело наконец 
представить тексты, приближающиеся к тому, что было написано автором 
«Завещания». Совмещение текстологического анализа с комментариями историков 
позволило распознать, выявить намерения и намеки, различить в высказываниях их 
полифоническое звучание. Увеличилась сумма знаний об интеллектуальном, равно 
как и о социальном окружении. Совершенствование методов исследования позволило 
выйти за рамки собственно слов, а может быть, вообще за рамки вийоновского 
творчества…
 В результате филологических штудий на свет появился целый десяток Вийонов, 
причем каждый по меньшей мере с двумя профилями. Кто он, этот Вийон, — 
собственный биограф или же обвинитель бездушного общества, памфлетист, 
выступающий против всех форм принуждения, а то и всех форм наслаждения, или 
человек, сводящий свои личные счеты с обществом, писатель, создавший целостное, 
построенное на единой идее произведение, или же сочинитель, отдающийся фантазии 
и летящий на крыльях сновидения? Поэт-повеса или горемыка, наделенный 
сомнительным воображением? Был ли он настоящим разбойником? Или всего лишь 
незадачливым проходимцем? Кем предстает он в своих стихах — великим ритором или 
гуманистом? И что за чувство питает его фантастические образы — любовь или 
ненависть?
 Доктринерские споры еще больше усложнили дело, словно Вийон и не высказал в 
свое время все, что он думает о доктринерских спорах. Некоторые, отдавая 
предпочтение историческому толкованию, вознамерились все объяснить с помощью 
реалий жизни автора, стали выискивать прототипы персонажей и подоплеку 
описанных событий, как будто подобное знание способно что-то изменить в самой 
магии слова. А на другом полюсе находятся интерпретаторы и критики, 
безапелляционно заявляющие: для того, чтобы понять поэта, совсем не обязательно 
знать, кем он был, не обязательно вглядываться в движущийся во времени 
калейдоскоп тел и душ.


ПОЭТ И СВИДЕТЕЛЬ

 Человек един, но существуют непохожие друг на друга мгновения, и существует 
время, текущее в одном направлении. Творчество едино, но у редкого поэта стихи, 
написанные ночью, выглядят похожими на стихи, написанные днем. У отощавшего 
бродяги совсем не такое дыхание, как у заплывшего жиром буржуа. Итало Сичилиано,
 пытающийся в своем исследовании мировоззрения Вийона обнаружить внутреннее 
равновесие его столь противоречивого духа, однажды, в 1971 году, так 
сформулировал свою мысль в скромной сноске в низу страницы:
 «В „добром сумасброде", естественно, нетрудно заметить присутствие „бедного 
Вийона", нетрудно заметить рассеянные повсюду следы этого присутствия. В разные 
эпохи победителем оказывался то один из них, то другой. Но вот пришло время, 
когда они мирно уживаются друг  с  другом. И произошло это потому, что речь 
идет о человеке, об одном и том же человеке, об уникальном существе».
 Вийон ведь и сам говорил, что в нем все — видимость и противоречие. А раз так, 
то не следует ли сделать из этого вывод, что и в ищущем вдохновения поэте, и в 
бунтаре, нашедшем в поэзии свое средство выражения, все является одновременно и 
истиной, и ложью. Слова «смеюсь сквозь слезы» — это и признание, и программа.
 Однако коль скоро историк здесь тоже бессилен чем-либо нам помочь, то, значит, 
и сам Вийон не стремился дать нам исчерпывающий ответ. Он умело пользовался 
инструментарием уклончивости и отговорок, утверждая свое право не отчитываться 
в своих действиях ни перед современниками, ни перед нами.
 Стоит ли в таком случае историку браться за Вийона? Некоторые хотели совсем 
отнять у нас право вслушиваться в слова поэта: тот, утверждают, занимается 
нравоучениями, а тот вообще врет. Разве не заявил совершенно безапелляционно 
Пьер Гиро, воздавая в 1970 году честь исследовательским трудам всяких Пьеров 
Шампьонов и Огюстов Лоньонов как «примерам пунктуальности и честности», что 
«все выводы, базирующиеся на ложном постулате, тоже ложны»? Словно и не было 
почти трехсотлетнего периода критического осмысления реальности, в течение 
которого историческая наука обращала в точное знание фальсифицированные хартии 
и поддельные летописи, предвзятую информацию и тенденциозную переписку! Неужели 
же поэт должен стать единственным существом, огражденным от попыток понять его 
мысли через его высказывания? «Автор облек вымысел в одеяния реальности», —