У Вийона из «Обедов на даровщинку» есть свой двор, состоящий из перечисленных 
в торжественном прологе лиц: клириков без бенефициев и занимающихся темными 
делами адвокатов, из мошенников и шулеров, юродивых и святош, исповедников и 
сутенеров, лакеев и служанок… Есть там и честные жены, наставляющие рога своим 
мужьям, и безупречные негоцианты, обманывающие своих клиентов. Мы встречаемся в 
этой книге с теми же францисканскими монахами и пилигримами, да и вообще со 
всем тем людом, который населяет оба «Завещания».
 Однако мир произведений Вийона кажется подчиняющимся обычным, прямо-таки 
официальным условностям, и этим он вводит читателя в заблуждение. Вийоновские 
шалопаи предстают в роли выступающих в суде адвокатов, в роли занимающихся 
коммерцией торговцев. А вот шалопаи из «Обедов на даровщинку» — это мошенники, 
постоянно надувающие простаков.



   А как концы с концами свесть
   Тем, у кого сквозняк в кармане?
   В карманы ближнего залезть   [3]  .



 В этом «Искусстве обмана», украшенном элементами фаблио, фарсов, «Романа о 
Лисе», комедийный Вийон вместе с сотоварищами в бурлескных эпизодах добывают 
себе бесплатно хлеб и вино, требуху и рыбу. Одна за другой следуют истории о 
долгах без отдачи, о подмене кувшинов, о не доставленных по назначению ношах, о 
кражах выставленного товара и о многих иных проделках подобного же рода.
 Настоящему Вийону, присутствующему лишь в первой главе, не раз приходилось 
прибегать к таким средствам, дабы утолить мучившие его голод и жажду. «Обеды на 
даровщинку», несомненно, являются в фарсовой литературе аналогом того, что в 
жизни было историей с «Чертовой тумбой», хорошо известной парижанам середины XV 
века, — историей, из которой, по утверждению автора «Завещания», он сделал 
роман. Так что легенда приписывает Вийону лишь те поступки, на которые мэтр 
Франсуа был способен. А сложилась легенда благодаря устной традиции, по своему 
разумению укрупнявшей и добавлявшей факты.
 Многие школяры, современники Вийона, немало подивились бы, узнав, что в один 
прекрасный день тому припишут их собственные, вполне реальные проделки. 
Например, более чем реальную кражу вишен в саду Сорбонны, реальное выцеживание 
красного вина из бочек в погребе коллежа, реальные фарсы, подстраиваемые 
носильщикам корзин, и манипуляции над лотками кондитеров. А в том же 1461 году, 
когда мэтр Франсуа с виноватым видом вернулся в спешно покинутый им четырьмя 
годами раньше Париж, человек пятнадцать студентов хорошо попаслись в 
расположенном неподалеку от ворот Сен-Мишель винограднике доброго мэтра Гийома 
Вийона, у которого жил Франсуа, где они вволю «поели и пособирали» — как 
дословно гласит текст, а не пособирали и поели — винограда.
 Скучные перечисления краж с прилавков и устраиваемых на перекрестках засад, к 
чему сводятся «Обеды на даровщинку», в искаженном виде представили потомкам 
образ поэта «Завещаний». Фарс и анекдот заслонили собой сатиру и медитацию. 
Впрочем, в том виноват и сам Вийон, создавший подобный образ и писавший:



   Чтоб каждый, крест увидев мой,
   О добром вспомнил сумасброде…  [4]  



 Однако если  сумасбродство  является одной из составных частей его видения 
мира, То фарс это видение мира собой закрывал.
 К счастью, в дальнейшем, в последующие века, побеждает представление о поэте, 
созданное Клеманом Маро, а не «Обедами на даровщинку». С 1533-го по 1542 год 
было осуществлено — главным образом в Париже — около пятнадцати изданий, 
явившихся ответом на запросы публики и «полностью выверенных и исправленных 
Клеманом Маро». Маро выступил здесь в роли поручителя. Он оказался наиболее 
проницательным наследником лирических форм, созданных в конце средневековья, и 
в момент обновления поэтического мировосприятия предложил в библиотечку 
ренессансного гуманиста рукопись одного письмоводителя старинного факультета 
искусств, который, сам того не подозревая, исповедовал гуманизм.
 У классицистов были все причины для того, чтобы ничего не понять у Вийона, как,
 впрочем, и у Маро. Вийон не только оказался одним из объектов систематически 
проявлявшегося презрения к темным векам и схоластике, которая, удручая его, все 
же сумела оставить на нем свою печать, но также стал из-за своей 
чувствительности живым воплощением всего, что отвергалось канонами классицизма. 
Его глубинный дуализм не поддавался никакой декартовской систематизации. У 
Буало фантазия не проходит.
 «И вот пришел Малерб». Вийона перестали и читать, и печатать. С 1542-го по 
1723 год — ни одного издания. В 1742 году, у самых истоков французских 
комментированных публикаций, появилось первое в своем роде научное издание. 
Причем одним из комментаторов был не кто иной, как Эйзеб де Лорьер, начавший 
созидать такое гигантское и не законченное по сей день сооружение, как «Сборник 
указов королей Франции третьей династии».