И помолитесь Господу за нас!
   Здесь никогда покоя нет костям:
   То хлещет дождь, то сушит солнца зной.
   То град сечет, то ветер по ночам
   И летом, и зимою, и весной
   Качает нас по прихоти шальной
   Туда, сюда и стонет, завывая,
   Последние клочки одежд срывая,
   Скелеты выставляет напоказ…
   Страшитесь, люди, это смерть худая!
   И помолитесь Господу за нас.
   О Господи, открой нам двери рая!
   Мы жили на земле, в аду сгорая.
   О люди, не до шуток нам сейчас,
   Насмешкой мертвецов не оскорбляя,
   Молитесь, братья, Господу за нас!  [274]  



 А дальше тон Вийона меняется. Он благодарит Суд. Но на этот раз, поскольку 
условности ни к чему, он отказывается от прокурорского языка. Однако в 
благодарственном обращении Вийона к судьям звучит и мольба.



   Пять чувств моих, проснитесь: чуткость кожи,
   И уши, и глаза, и нос, и рот.
   Все члены встрепенитесь в сладкой дрожи:
   Высокий Суд хвалы высокой ждет!
   Кричите громче, хором и вразброд:
   «Хвала Суду! Нас, правда, зря терзали,
   Но все— таки в петлю мы не попали!…»
   Нет, мало слов! Я все обдумал здраво:
   Прославлю речью бедною едва ли
   Суд милостивый, и святой, и правый  [275]  .



 Есть некая философичность в том, что Вийон продолжает развивать основную мысль 
«Баллады повешенных». Он призывает людей к солидарности. И все вместе с ним 
должны благодарить Суд. Повторяются те же слова, но умозаключение — другое. 
Благодарность — это общий долг, как и сострадание…
 Поэт теперь не сожалеет о том, что он француз. Не боясь гиперболы, он делает 
из Парламента «счастливое достояние для французов, благо — для иностранцев».
 А заключение прозаичное, это просьба: дать ему три дня для устройства своих 
дел. Ему нужно попрощаться. Кроме того, ему нужно также раздобыть денег, а их 
нет, конечно, ни в тюрьме, ни у менялы. Пусть Суд скажет «да». На прошении к 
папе «да» заменится словом fiat: «да будет так».



   Принц, если б мне три дня отсрочки дали,
   Чтоб мне свои в путь дальний подсобрали
   Харчей, деньжишек для дорожной справы,
   Я б вспоминал в изгнанье без печали,
   Суд милостивый, и святой, и правый.  [276]  



 Поэт в ударе. Возвращенный к жизни, он вдохновенно пишет стихи. Тюремный 
привратник, быть может, смеялся, когда осужденный взывал к судьям Шатле. Как бы 
то ни было, когда Вийона освободили из-под стражи, он подарил тюремному сторожу 
Этьену Гарнье новую балладу, где звучали одновременно и радость жизни, и 
раздумье о простых, всем понятных вещах, и некоторое тщеславие истца, 
обязанного своим освобождением собственной находчивости.



   Ты что, Гарнье, глядишь так хмуро?
   Я прав был, написав прошенье?
   Ведь даже зверь, спасая шкуру,
   Из сети рвется в исступленье!  [277]  



 История, конечно, пристрастна, но не надо полемизировать — «бедному Вийону» ни 
к чему больше выставлять себя жертвой. Он выиграл. Этого достаточно. Он сам 
говорит так: «Мне удалось уйти, схитрив».
 Однако он не хитрит, идет ли речь о его более чем скромной способности 
сутяжничать или о его бесшабашности. Он говорит простыми словами: ведь ему