Любовь — это мир вероломный
   И битва в неге истомной,
   Это неверная верность
   И верная лицемерность .



 Известен эпикурейский совет «Старухи», который во всем предвосхищает 
«Прекрасную Оружейницу». Бог не создал ни Робишона только для Марот, ни Марот — 
только для Робишона. Мораль Жана де Мёна оправдана природой: Бог так хотел.



   Уж так назначено судьбой:
   Любой готов возлечь с любой
   И с каждым каждая не прочь
   В усладах провести всю ночь.



 Из страха, что его неверно поймут, Жан де Мён называет вещи своими именами:



   Уж так ведется меж людьми,
   Что все мы выглядим б…ми.  [263]  



 Вийон более или менее примыкает к этой морали, но он не может быть так же 
интеллектуально раскован, как Жан де Мён. Он, конечно, близок мировоззрению 
клирика XIII века, несмотря на то, что его устои вот уже полвека назад 
подверглись критике Кристины Пизанской в ее «Послании Богу Любви», но он 
отдаляется от этого мировоззрения посредством языка, не переносящего вялой 
субтильности аллегорий и прибегающего к живым символам, где поэт находит силу, 
непосредственно питающуюся театром и фаблио. Герои Вийона имеют свое лицо, свое 
имя и место в Париже. У них есть свои места и в церкви, и в кабаке. В то время 
как почти современник Вийона Мишо Тайеван рифмует не без труда длинные 
риторические изыскания «Любовной отставки» и «Власти судьбы», не забывая 
представить условную битву Глаза и Сердца, Вийон срывает маски и выводит на 
сцену своих любовниц и своих соперников. Истинных или предполагаемых? Сомнение 
в биографической достоверности ничего не меняет: Катрин де Воссель — не 
аллегория. Предположим, у нее было бы другое имя, все равно это реальная 
женщина.
 Когда при случае поэт бросается в известную нам игру, «похожие», которыми он 
манипулирует, несмотря на имена, коими он их награждает, не являются 
аллегориями из репертуара литературной традиции. В «Споре Сердца и Тела Вийона» 
они — сам Вийон.



   — Опомнись! Ты себя загубишь, Тело…
   — Но ведь иного нет для нас удела…
   — Тогда молчу. — А мне… мне наплевать.  [264]  



 Для страдающего человека эти бесплотные образы отходят на второй план. Карл 
Орлеанский, придерживаясь законов куртуазной поэзии, пишет об одиночестве 
влюбленного как о «Пропасти Страдания». Для Вийона мёнская тюрьма — 
всего-навсего «яма».
 Спор, затеянный в 1399 году Кристиной Пизанской, почти забыт в Париже 1450 
года. Те, кто участвовал в нем, уже сошли со сцены. На поле боя уж нет Жерсона, 
сражавшегося на стороне Кристины. В противоборствующей партии отсутствуют 
гуманисты из лагеря Орлеанского: Жаны Монтрей, Гонтье Коли, Пьеры Коли — все 
самобытные умы, давшие другое, весьма преждевременное, направление французскому 
гуманизму, предвосхитившее нынешнее. Никто не подхватил эстафеты. «Суд Любви», 
официально учрежденный королевскими грамотами Карла VI, чтобы взять под свою 
опеку поэтические состязания и защищать честь дам, сразу рухнул в пучину 
гражданских войн, войн с иностранными державами и всяких прочих ужасов.
 Современники Людовика XI, пишущие о Любви, становятся под знамена разных 
лагерей. Вийон предоставляет другим заниматься куртуазной поэзией, последним 
крупным представителем которой после Алена Шартье, умершего в 1433 году, 
остается Карл Орлеанский. Естественно и почти не колеблясь он, вслед за 
исполненным горечи поэтом Эсташем Дешаном, примыкает к «партии» мужского 
эгоизма и любовных наслаждений.
 Нищета меняет психологию человека. Женоненавистник, вследствие своего