семи смертных грехов.
 Все меняется, когда на сцену выходит поколение, познавшее наваждение чумы и 
военные беды. Смерть перестает быть переходом к вечным мукам или вечному 
спасению. Она сама по себе большое несчастье, ведущее к концу. Смерть — это 
Судьба. Теперь уже не Бог забирает жизнь, чтобы потом воскресить ее, а смерть 
сама убивает.
 Смерть — не состояние, она — враг. И иконография быстро отводит ей то место, 
которое в течение тысячелетия принадлежало Дьяволу и иже с ним.
 С изображений смерти Христа и детей человеческих сходит налет просветленности, 
присущей им ранее. Появляется трагическая маска смерти, отражающая муки, 
пережитые в момент перехода от жизни к смерти. Тлен уже делает свое дело, 
становясь основой смерти.
 Несмотря на очень личностную интонацию — интонацию человека, чувствующего, что 
конец близок, Вийон только воспроизводит уже известную тему, тему нового 
восприятия жизни и смерти. Одновременно с созданием «Пляски смерти», а может 
быть, и раньше болезненный дух XIV века породил изображение «мертвеца» — это 
разлагающееся тело, разрушаемое смертью не в момент кончины, а уже в вечности. 
Так перед современниками Вийона появляется множество изображений усопших, либо 
нарисованных, либо вылепленных из гипса, которых недавно изображали 
умиротворенными, в вечном покое, и с атрибутами той роли, какую они играли при 
жизни. Изображения усопших — как на могильных плитах (в частности, каноника 
Ивера в Соборе Парижской Богоматери), так и на первой странице модного 
Часослова. Обнаженность, исчезновение телесных знаков силы или процветания — 
все способствует тому, чтобы создать из «мертвеца» символ равенства всех перед 
загробной жизнью. «Пляска смерти» — это предыдущий этап. Смерть одинакова для 
всех, но люди разные. Для «мертвеца» больше нет отличия. У Вийона в голове свой 
образ «мертвеца». Это о нем он будет думать, описывая повешенных, — «ибо они 
„мертвецы"», — и ничего ужаснее не знали люди.



   …То хлещет дождь, то сушит солнца зной,
   То град сечет, то ветер по ночам…
   …Над нами воронья глумится стая,
   Плоть мертвую на части раздирая…  [186]  





ПЛЯСКА СМЕРТИ

 Будь Макабр поэт или персонаж театра, художник или мифическое лицо — это дела 
не меняет: пляска Макабра [ По-французски «пляска смерти» звучит как «ла данс 
макабр»   (La danse macabre). ] — пляска на кладбище. В большинстве своем 
иллюстрацией к ней являются росписи на стене часовни: это пляска мертвых, такая,
 какую танцевали живые, чтобы выразить свою веру, свой страх и свою надежду. 
Папа и король, писец и офицер, торговец и крестьянин — все они в одеждах живых, 
с соответствующими социальными атрибутами — вовлечены в бесконечное рондо, где 
сама Смерть держит их за руки.
 У каждого своя  смерть,  и, конечно, самое ужасное — неуверенность, остающаяся 
у зрителей, — кто же тащит за собой живого: мертвый ли это, а может, то 
бестелесная  смерть, смерть,  которая для всех одна и та же и которая тащит 
каждого к его собственной кончине?
 То, что именно так был поставлен этот танец-спектакль, в котором действуют 
тщеславие недолговечных иерархий и эфемерность человеческой уверенности в себе, 
не должно удивлять нас, как не должно удивлять нас и то, что танец этот 
исполняют на кладбище.
 Танец — заклинание, кладбище — место встречи, и танец на кладбище вписывается 
с самого начала средних веков в ритуалы, более сатанинские, нежели 
литургические; христианство не смогло отказаться от этого ритуала в духовном 
наследии античности.
 Впрочем, смех — это не улыбка. Над смертью смеются, не профанируя ее, но никто 
не стал бы взирать на нее с улыбкой. «Я смеюсь, плача» — наивнейшее 
противоречие Вийона, и оно не лишено смысла. Смеяться над смертью столь же 
непристойно, как и смеяться над уродством карлика. Назвать злым общество, 
рассматривающее себя в выбранном им самим зеркале, — значит ничего не понять в 
смехе средневековья. Безумец, глупец и жонглер — три ипостаси зеркала, которые 
мир терпит и которые участвуют в проповеди морали. Что Смерть натягивает на 
себя платье жонглера и пляшет фарандолу — это не насмешка над Святостью, а 
насмешка над устройством Мира. Танец — это обряд, и смеяться над ним — значит 
понимать его.
 Обряд стал темой. Ею завладели поэт и артист. «Пляска смерти» на стене часовни 
кладбища Невинноубиенных младенцев — с 1425 года; Гийо Маршан опубликует ее 
текст с великолепными гравюрами в 1485 году. Во Франции Франсуа Вийона «Пляска 
смерти» так же известна, как и «Последний Судный день» во Франции времен 
святого Бернара. В праздники ее исполняют на площадях. Каждый вводит в нее свой 
персонаж, соответствующий его фантазии или его положению в обществе. 
Главенствует там монах. Доминиканец и францисканец выступают на равных. Всех 
радует, когда среди действующих лиц оказываются сержант, сборщик налогов и