За треп, за баб…  [183]  





ТРЕВОГА И БОЛЬ

 Физическая боль не заглушает тревогу. Умереть «в муках» — мысль, не 
безразличная для поэта, его портрет умирающего — упадок духа и одиночество — 
проливает свет на пессимистическое настроение поэта. Человек одинок перед лицом 
смерти, рядом с умирающим — никого. В то же время Вийон оправдывает раба 
Божьего Франсуа де Монкорбье за единственный упрек, который он осмелился 
сделать Богу: упрек за разрушение в конце жизни такого шедевра Творца, каким 
является женское тело. Как пережить то, чего сам Бог не смог вынести по 
отношению к своей Матери. Чтобы узаконить нетленность Пресвятой Девы, Бог 
уничтожил идею физического разложения: Успение оправдывает в плане божественном 
мятеж человека перед таким не менее божественным кощунством, каковым является 
гниение «нежного» тела.
 Нежность, которую вкладывает Вийон в свой стих, исключает мысль об эпатаже. 
Магистр искусств, логики, хранящий воспоминания о годах ученичества, 
ограничивает силлогизм определенными рамками, но аллюзия понятна.



   Будь то Парис или Елена,
   Умрет любой, скорбя умрет,
   Последний вздох задушит пена,
   Желчь хлынет, сердце обольет,
   О Боже! Страшен смертный пот!
   Тогда, кого ни позови ты, -
   Хоть сын, хоть брат к тебе придет, -
   От смерти не найдешь защиты.
   Смерть скрутит в узел плети вен,
   Провалит нос, обтянет кожу;
   Наполнит горло горький тлен,
   Могильный червь скелет обгложет…
   А женщин плоть? О, правый Боже!
   Бела, нежна, как вешний цвет,
   Ужель с тобою станет то же?
   Да! В рай живым дороги нет  [184]  .



 Умирают лишь в скорби: не только у обезглавленных или повешенных бывает 
«последний вздох». В жестоком описании повешения Вийон не оставляет места для 
физического страдания. Небесные птицы и ненастья атакуют мертвых. Время 
страдания прошло. Повешенные Вийона — не умирающие. Когда можно было смеяться 
над этими пугалами, их телесные муки уже прекращались.
 Поэт не обращается более к судье и не надеется избежать веревки. Говоря от 
имени мертвых, их устами, он умоляет выживших «не презирать их». У Вийона, 
достаточно перенесшего, чтобы не бояться новых ударов, еще очень чувствительная 
душа. Он страшится двух вещей в потустороннем мире: ада и насмешки. Больше, чем 
неизбежного палача, он страшится зеваки, ибо и сам часто бывал в этой роли. 
Достоинство повешенного остается человеческим достоинством. Веревка — пусть. Но 
не «издевка».



   Над нашим несчастьем не смеется никто,
   Но молите Бога, чтоб не сделал нас дураками  [185]  .



 Безразличный к смерти, которую он часто видел, покорный перед лицом слишком 
привычной смерти, — таково представление у современников о поэте, хорошо 
усвоившем, что его возраст — тридцать лет — не спасет его. Лишь бы сперва 
насладиться жизнью, а «честная смерть» его не пугает. Что его ужасает, так это 
виселица с сопровождающими ее насмешками: мало того, что жизнь не удалась, так 
и над смертью издеваются. Вийону не так уж и страшна смерть, идущая рядом, или 
смерть, ожидающая впереди, лишь бы она не была смертью-спектаклем. Спустя век 
после черной чумы спектакль, сотворенный Смертью, стал творением человеческой 
воли.
 Тысячелетняя традиция иконографии, основанная на Священном писании, стала 
предлагать уже свое видение смерти, начертанное на фронтонах соборов, — смерти, 
побежденной искуплением. Последний суд, воскрешение из мертвых — явления одного 
порядка. Король и епископы, солдаты и крестьяне, все общество пробуждается при 
звуках труб, и единственно, в чем заключается неравенство, — это в том, что 
одни — избранники божьи, а другие — проклятые им. Там и ростовщик со своей 
мошной на шее. Задыхаются обжоры. Иллюстрация смерти — только предупреждение от