Это также и словарь судейский:
   Тебя на суд, прямой и скорый,
   О Старость, вызываю я:
   Предстань пред Разумом, который
   Нам и Закон, и Судия  [173]  .



 Даже если Вийон уже и пародировал в «Малом завещании» юридические формулировки,
 он очень далек от этих аллегорий. Традиционная куртуазность не самая сильная 
его сторона, хотя он и обращается к ней в «Балладе своей подружке», которая, 
может быть, послужила ему ключом к дверям дома герцога Карла. Здесь — вся 
грамматика куртуазной Любви с ее очень условными фигурами: Гордость, Суровость, 
вероломная Прелесть, Жалость, Смерть… Но что бы там Вийон ни писал, среди 
цветов риторики пробивается простота его поэзии. Он насмехается над весной в 
цветах, зимой же он чувствует холод в ногах, а не белую ее холодность.
 К счастью, двор де Блуа гостеприимен, а у Карла Орлеанского широкая душа. 
Находится место и для бедного парижского писца, в котором видят скорее 
скитающегося поэта — нечто вроде жонглера, — чем «кокийяра» с дурной репутацией.
 Более того, ему есть на что жить: ему дают небольшую пенсию и возможность 
писать. Об этом по крайней мере позволяет думать поздний и двусмысленный намек 
в «Балладе поэтического состязания в Блуа», которая датируется вторым 
пребыванием поэта в Блуа.


СОСТЯЗАНИЕ В БЛУА

 Слишком громко сказано: «Состязание в Блуа». Просто гости герцога Карла 
вписывали в листы личной книги, которую держал и хранил принц-меценат, 
некоторое количество стихотворных вещиц на предложенную тему. Лирическое 
соперничество здесь не спектакль, не судилище.
 Мысль организовать зрелищное состязание талантов — нечто совершенно обычное 
для людей той эпохи. В нем участвуют и поэты, и музыканты; некоторые кормятся 
этим. Постоянные дворы и случайные собрания соперничают между собой в 
изобретательности и строгости суждений. Подвергать суду различные выражения 
одного и того же чувства — в этом для современника Карла Орлеанского нет ничего 
шокирующего, как нет и ничего необычного.
 Как турнир, как состязание на копьях, поэтическое состязание — это зрелище, 
где соперничество гарантирует высокий уровень участников. Он возвращает двору 
принца его первоначальную функцию: давать советы сеньору, а тот выносит решение.
 Вот уже два века, как придворные, иначе говоря, вассалы благородного 
происхождения, уступили профессионалам право назначения «заседателей», облекших 
юридической властью сеньора. Они сохранили за собой лишь права в вопросах 
политики. Несколько процессов, проведенных в присутствии пэров, ничего не 
прибавили к королевской юриспруденции, участие в них носило довольно формальный 
характер, и это обстоятельство сильно опечалило судей. В основе же ничего не 
изменилось: суд короля или принца остался судом его судей.
 К счастью, невзирая на все, есть придворная жизнь. Но время теперь проводят 
иначе, чем тогда, когда сеньор, окруженный вассалами, правил и судил, скликал 
на войну или вел переговоры о мире. Двор теперь состоит лишь из части «людей», 
и там господствует феодальная и вассальная иерархия. Двор — это придворные, 
среди них — разный народ, и двор составлен скорее под воздействием практики, 
нежели под влиянием непреложности политической системы. Одни сами находят там 
свое место, другие его завоевывают. Друзья, клиенты, верноподданные — все 
образуют подвижную группу, где взаимоотношения так же зыбки, как и ее контуры. 
Что касается «жизни двора», то это — спектакль, который дают себе принц и его 
близкие.
 «Жизнь замка» поддерживает этот спектакль, если только жилище достаточно 
обширно и может предложить двору постоянное гостеприимство.
 Во времена феодализма эта жизнь иногда ограничивалась башнями замка и тесными 
узилищами крепостей. Пребывание у сеньора было определено временем, которое 
отводил сам вассал. Выполнив свою службу, всяк возвращался к себе. Большие 
ассамблеи были редки, как редки были и замки, способные предложить придворным 
что-нибудь получше случайного пристанища.
 Потом, в XIV веке, в глаза стала бросаться парижская централизация, достигшая 
своего апогея, а жизнь двора распределилась между отдельными аристократическими 
домами. Король и его окружение бывают то во дворце Сен-Поль, между Сеной и 
Бастилией, то в соседнем дворце, Пти Мюск, — впоследствии, в конце века, 
получившем название Нового дворца, — если только они не едут в Венсен или, что 
бывает реже, в прекрасный дом, построенный Карлом V напротив северной куртины 
старого Лувра. У Парижа есть свой дворец в Бургундии — от него осталась одна 
башня на улице Тюрбиго, — свой дворец в Наварре, есть Анжуйский дворец, 
Бурбонский, Беррийский дворец в Бретани. Есть даже Арманьякский дворец и тот 
самый Сицилийский дворец возле Сент-Катрин-дю-Валь-дез-Эколье, на севере 
Сент-Антуанской улицы, который был одно время собственностью Людовика I 
Анжуйского, дедушки короля Рене.
 У Карла Орлеанского в распоряжении старый Орлеанский дворец — украшение улицы 
Сент-Андре-дез-Ар; это дворец, где жили герцог Людовик и его супруга Валентина 
Висконти. Но смута унесла аристократическую резиденцию. Париж отныне перестал 
быть городом, где все на виду, где нет ничего тайного, где всякий, кто занимает