говорящие на чистейшем языке «мэтров» не знают воровского жаргона. Вийон 
искушен жизнью — и как человек искусств, и как вор, — и он легко обращается и 
со словами, и с рассуждениями. Но людей, владеющих обоими языками, мало, и поэт 
не упускает этого из виду.
 Игра идет дальше. Дурные знакомства Вийона — одно, а его фантазия — другое. 
Возможно, он выучил арго, играя в труппе бродячих актеров, к которой 
присоединился во время своих скитаний, а возможно, в шайке шалопаев, где 
встретился с молодыми людьми, гораздо худшими, чем он сам. Жулик, связавшийся с 
еще большими жуликами, чем он сам, поэт был не больше бандитом, чем 
профессиональные носители жаргонного языка «кокийяров».
 В этом поэте-бродяге, которого обстоятельства бросили в трясину преступлений, 
многие хотели бы видеть отпетого бандита. Конечно, пути Вийона и матерых 
преступников в какую-то минуту пересеклись. Однако воровской язык — 
недостаточная улика. С таким же успехом Вийон пользовался и диалектом жителей 
Пуату, но ведь никому не пришло в голову называть его пуатевенцем.
 Решили, что нашли разящий аргумент, заприметив имя Вийона среди множества 
преступников, зарегистрированных магистром Жаком Рабастелем, составившим анкету 
деяний шайки проходимцев. Читаем: «Симон Ле Дубль, у которого рассечена верхняя 
губа». Всем известно, что Вийон поплатился за участие в «деле» во время 
праздника Тела Господня рассеченной в кровь губой. Что касается самого имени 
«Симон Ле Дубль», то его вывели из анаграммы «мэтр Франсуа Вийон», так что 
«Симон Ле Дубль» превратился в «Мэтр Вийон». Ведь и у самого Вийона Колен де 
Кайо становится Колен дес Кайо, или Колен д'Эккейе, и даже Колен де Л'Экай или 
Колен де ла Кокий.
 Следует напомнить, что слово «мэтр» часто ставится перед собственно именем, а 
не перед фамилией или псевдонимом. Разве не говорят «мэтр Франсуа», а не «мэтр 
Вийон»? И разве не правда, что среди тысячи с небольшим преступников найдется 
не один, у кого на верхней губе шрам? Ничто, впрочем, не доказывает, что у 
Вийона остался от удара кинжалом шрам именно такой, как его описывают. В 
заявлениях самого Вийона, которые дали жизнь второму прошению о помиловании, 
сам он отрицает, что у него кровоточила губа, хотя и признавался в этом 
несколькими днями раньше. Пораненная губа не означает, что лицо изуродовано на 
всю жизнь. Вийон с осторожностью рассказывает о самом себе в своих стихах, в 
некоторых из них он рисует свой подлинный портрет, совершенно не заботясь о том,
 чтобы выставить себя красавцем, но нигде он не говорит об этой рассеченной 
губе. Он себя видит маленьким, черным, серым. Но никогда — со шрамом. «Бедный 
Вийон», уж наверное, воспользовался бы таким случаем, чтобы вызвать к себе 
сострадание.


БРОДЯГА

 Не подлежит сомнению, что в 1457 — 1461 годах Вийон был обыкновенным бродягой, 
и больше никем. Его обращение к сильным мира сего, как мы увидим дальше, 
потерпело неудачу. Его средства существования сомнительны, но они еще не самые 
позорные. Он — нищий. И это приводит его в тюрьму. Живя всякими уловками, 
иногда прибегая к мошенничеству, он не гнушается и воровством, участвует в 
ночных вылазках, однако это не бандит с большой дороги. Он вымогатель, может 
торговать девичьей честью, но настоящим сводником никогда не был, может 
участвовать в какой-нибудь авантюре, но он не распутник. Мелкий вор, да, но не 
разбойник.
 Здесь историк должен, впрочем как и везде, остерегаться смешения времен. Речь 
не идет больше об эпохе, когда Карл VII организовывал свои «кампании 
королевских указов» и привлекал к себе на службу лучших военных, обращая их 
против других военных. Именно при Карле VII в 1445 году был выпущен указ, в 
котором предлагалось «провести» одну за другой пятнадцать — а вскоре и 
восемнадцать — кампаний, дабы создать королевскую армию, коей не свойственны 
были бы слабости армии временной, и распустить все наемные группы, готовые 
всегда поживиться за счет населения, как во время войны, так и в мирное время, 
освободить от них дороги, где грабят и разоряют, имея лишь два резона: 
во-первых, надо жить, а во-вторых — чем-то заниматься.
 Грабежи, конечно, так вдруг не прекращаются. На больших дорогах Французского 
королевства всегда околачивались люди без ремесла, кормившиеся лишь надеждой на 
новые конфликты. После Столетней войны, окончившейся в 1453 году, возмущение 
дворян пошло на убыль, уже с 1441 года наем в армию редок. Лига «Общественного 
блага» 1465 года, решение споров между Бургундией и Лотарингией предлагали 
профессиональным военным лишь ограниченные контракты. Для большинства 
французских наемников Бедфорда и короля Буржского оставался в конце концов один 
выбор: стать либо крестьянином, либо нищим.
 Франция 1460-х годов — страна, вновь отстраивающаяся. Везде требуется рабочая 
сила. Спрос на строителей в Париже между 1440-м и 1460 годом удваивается. Среди 
«старых солдат», в большинстве своем взявшихся за возделывание земли, а она все 
еще в цене, и ставших оседлыми благодаря указу короля, мало осталось тех, кто 
рыщет по дорогам — где и Вийон искал счастья, — тех, кто грабил и наводил ужас 
на предыдущее поколение.
 Конечно, бандитизм не исчез вовсе. Несколько организованных банд все еще 
гуляют по стране. По милости одного чрезвычайно усердного прокурора мы хорошо 
знаем о «кокийярах», сеявших страх в Бургундии в 1455 — 1456 годах. А есть еще 
и «акулы» в долине Луары, и «распутники» в Лангедоке. Они внушают ужас, и о них 
говорят. Возможно, им приписывают больше злодеяний, чем они совершили. Без